Больше всего в лесу было лиственницы. На вершинах холмов росла только она. Лиственничную чащу пестрили узкие стволы берез, на южных склонах теснились кустарниковая ольха и ель. Низкие берега быстрых темных ручьев населяли глухой тальник и ива, — Седюк из любопытства нырнул в гущу тальника, но не продрался сквозь него и вернулся обратно. Временами со склонов Граничной налетал ветер, и деревья раскачивались и шумели, быстрый, захлебывающийся говорок берез покрывался тонким шумом елей и свистящим голосом лиственниц. По всему лесу плыл пряный, пьянящий запах травы, березового корья и палых листьев. Седюк и Варя с наслаждением вдыхали этот запах и вслушивались в лесные шумы. Листья шуршали и жестяно звенели под ногой. И сами они были похожи на тонкую цветную жесть — высохшие и жесткие, ломались, когда их сгибали. Седюк первый заметил новое удивительное явление — сквозь острые копья лиственниц вдали проступила цепочка холмов, они сияли ярким, розовато-красным, нежным сиянием. Со стороны казалось, будто не холмы поднимаются над деревьями, а розовое пламя вздымается от земли и, застывая, повисает на ветвях и в воздухе.

— Это кипрей! — сказал Седюк убежденно. — Подойдемте поближе, Варя!

Они пробрались сквозь заросли к холмам. Высокие розовато-красные гроздья кипрея густо покрывали землю, затмевая своим сиянием зелень листьев, черноту дерна. Глазам становилось больно от этого густого, напряженного свечения. Варя присела, сминая тяжелые стебли кипрея, — они были так высоки, что Варя пропала в траве и только голова ее поднималась над цветущими гроздьями. Седюк невольно залюбовался ею — казалось, будто она вырастает из кипрея, как сам кипрей вырастал из земли. Он словно впервые увидел ее густые пепельно-золотые волосы, нежную кожу лица и светлые, почти зеленые глаза — в них отражались красные огоньки кипрея. Варя перехватила этот взгляд, поняла его и густо покраснела. Она вскочила с земли и воскликнула, протягивая вперед руку, взволнованная и счастливая:

— Какой здесь лес красивый, Михаил Тарасович, посмотрите!

Лес шумел вокруг них. Сквозь яркую желтизну хвои лиственниц прорывалось пламя красной березы, темно-бурые цвета ольхи. И изредка в этом пестром сиянии праздничных, нарядных красок проступала строгая, темная зелень елей. Седюк сказал со вздохом:

— Хорошо, очень хорошо, Варя… Однако хватит отдыхать, а то Киреев уйдет.

Они шли в молчании, продолжая любоваться яркими красками деревьев. Уже подходя к опытному цеху, Седюк неожиданно сказал:

— А знаете, что странного в этом лесу? Я вот шел и думал и только сейчас понял. Нет птичьих голосов.

13

В опытном цехе, в просторном помещении, занимавшем, вероятно, не меньше половины здания, стояла небольшая шахтная печь, похожая на вагранку, и электропечь с трансформатором. Обе они работали.

В электропечь был вставлен графитовый тигель, наполненный расплавленным металлом с волнующейся, пузырящейся поверхностью. Около ходил человек с длинными волосами, в телогрейке и измерял при помощи оптического пирометра температуру металла в тигле. Он наводил трубку пирометра на поверхность металла, крутил реостат и громко кричал: «Измеряй!» В стороне, прямо на земле, лежал измерительный прибор, соединенный с трубкой двумя проводами. Юноша лет восемнадцати, удобно сидевший на ящике из-под консервов, всматривался в шкалу прибора и кричал в ответ:

— Тысяча сто двадцать пять градусов! Тысяча сто двадцать! Тысяча сто пятнадцать!

— Довольно, Леша! — закричал пирометрист и, отложив в сторону пирометр, схватил клещи, ловким, четким движением вытащил тигель из печи и наклонил его над стоящей рядом изложницей.

Тяжелая струя расплавленного металла, рассыпая искры и брызги, полилась в смазанную глиной изложницу. Пирометрист, широко расставив ноги, пристально вглядывался в темнеющую поверхность металла, не смущаясь тем, что от изложницы шел жар, обжигавший кожу.

— Простите, кто тут Киреев? — спросил Седюк.

— Я Киреев, — ответил пирометрист, не поворачивая головы.

Седюк сдержанно сказал ему в спину:

— Мне хотелось бы с вами поговорить, товарищ Киреев.

— Пожалуйста, говорите! — равнодушно ответил Киреев, еще внимательнее всматриваясь в поверхность металла. Он даже встал на одно колено и постучал щепкой по раскаленной, но уже потемневшей поверхности. Щепка сразу же ярко вспыхнула.

Седюк рассмеялся. Киреев поднял голову и удивленно посмотрел на него, потом встал и тоже засмеялся. У него было молодое, веселое лицо с крупными складками и характерным для упрямого человека широким подбородком.

— Заработался, — сказал он, но в голосе его слышалось скорее удовольствие, чем извинение. — Прошу ко мне в кабинет.

Киреев провел Седюка и Варю в маленькую комнату и усадил на диване, наполовину заваленном книгами. Седюк представился:

— Главный инженер медеплавильного.

— Слышал о вашем приезде, — ответил Киреев. — Ну и что же?

— Хочу с вами кооперироваться, — сказал Седюк. — Я ознакомился с проектным заданием и вижу, что местные руды имеют весьма своеобразный состав. Обычная технология, применяемая на других наших заводах, здесь не во всем подходит. Я бы хотел, чтобы ваш цех занялся исследованием неясных вопросов. Нас интересуют проблемы обогащения, сушки, плавки, продувки штейна и электролиза.

Киреев язвительно улыбнулся.

— Иначе говоря, вас интересуют все вопросы металлургии, начиная с начальной стадии переработки руд и кончая выпуском готовой продукции. К вашему сведению, товарищ Седюк, этими вопросами занимается Московский институт цветных металлов. Они еще до войны что-то там производили, отчет писали. Весной мы подбросили им еще тонну нашей руды, только они ничего с ней не делают — загружены. Вот немного освободятся, пустят ее в переработку в своих тигельках и стаканчиках, потом напишут второй отчет, а мы его прочтем.

Седюк спокойно возразил:

— Мне нужно, чтоб плавились не килограммы, а тонны, плавились у меня под боком, чтоб я сам мог заглянуть в печи и видеть, как там идет дело. Московские ученые проделали нужную работу, но она недостаточна. Я предлагаю поставить в вашем цехе обширные полузаводские испытания того процесса, который мы будем внедрять на большом заводе.

Лицо Киреева покраснело, складки на щеках стали глубже. Он положил руки на стол и недружелюбно взглянул на собеседника.

— Вот что, дорогой товарищ Седюк, — сказал он, — я думаю, наш разговор беспредметен. Я не смогу выполнить вашу просьбу по четырем основным причинам: у меня нет денег для проведения новых исследовательских работ, нет помещения, нет оборудования и нет людей. Пока хоть одна из этих причин остается в силе, я ничего сделать не могу, если даже захочу, а я пока не хочу.

— Всего, таким образом, включая ваше нежелание, пять причин, — усмехнулся Седюк. — Что же, все причины веские. Вы знаете, аналогичный разговор был у Наполеона с бургомистром какого-то немецкого городка. Наполеона не встретили в этом городке традиционным пушечным салютом, и он вызвал бургомистра для объяснений. «Ваше величество, всего имеется двадцать две причины, почему мы не могли салютовать», — сказал бургомистр с немецкой педантичностью. «Начните по порядку, я слушаю». — «Первая причина: у нас нет ни одной пушки». — «Довольно! — прервал Наполеон. — Остальные двадцать одна причина меня не интересуют». С вами легче, товарищ Киреев, пять, несомненно, меньше, чем двадцать две.

— Пять или двадцать две, но они есть, — сухо бросил Киреев.

— Нет, они отменяются. Я даю вам деньги, помещение, оборудование, людей, а свое нежелание вы сами снимете.

Киреев удивленно поднял брови. Седюк пояснил:

— У нас по смете завода есть около двадцати миллионов, предназначенных для изучения неясных вопросов технологии. Я думаю, значительную долю этих двадцати миллионов мы можем направить в опытный цех. Что касается людей, то и они будут — некоторые из них уже находятся в Ленинске, а большая часть дня через три прибудет пароходом «Иван Сусанин». Это металлурги, электрохимики, электрики, механики — народ самый разнообразный, технический костяк будущего медеплавильного завода. Часть этих людей — металлурги и химики — будет направлена к вам.