— Именно так мне и говорили, — задумчиво сказал Дебрев. — Профессора Сурикова знаешь? Он мне рассказывал о тебе.

— Он первый поддержал меня, когда все кругом сомневались, — припомнил Седюк. — Схема была новая, своеобразная, проектировщики много мне крови испортили. Они прямо удивились: «Зачем вам эту новую тяжесть на себя наваливать, когда есть схема подороже, но попроще?»

— Знаю. Это мне и понравилось.

— Что мне много крови испортили? — со смехом спросил Седюк.

— Смелость мысли понравилась, — сурово ответил Дебрев. — Другой на твоем месте так бы и рассуждал: «Пусть мне обеспечат условия — я начну работать». А ты усложнил свою работы, начал бой за новую схему, выступил против чинуш и технических бюрократов и добился своего.

Седюк молчал — ему была приятна похвала Дебрева.

— Вот тогда я и решил взять тебя, — продолжал Дебрев. — Мне уже было ясно, что наш медный завод легко не пойдет, встретятся трудности, и технологические, и организационные, и всякие иные, придется искать новых путей — то ломать все, лезть напролом, то пробираться по кривушкам. Начальник твой, Назаров, человек дельный, ничего не скажу, но перестраховщик и узок, пороху не выдумает. А тут требуется именно выдумщик, спорщик, человек с инициативой и кулаком, светлая голова и собачий характер.

— Спасибо за комплимент! — рассмеялся Седюк. Дебрев продолжал, хмурясь:

— Именно — собачий характер! Ты что думаешь, без характера сквозь всю эту бюрократию инструкций и отработанных схем можно новое провести? Семь шишек на лбу набьешь, прежде чем своего добьешься. Так вот, Суриков все это мне о тебе нарассказывал, я и пошел прямо к наркому требовать тебя на север. Три недели тебя разыскивали по телеграфу — ты в это время путался с эвакуацией своего южного заводика. Потом ты появился и сразу исчез. Сколько ты времени пробыл в Москве?

— В тот же день уехал. Так в чем же мое особое задание, Валентин Павлович?

Дебрев подумал.

— Понимаешь, — продолжал он, — внешне у нас с проектированием завода как будто все благополучно: есть исходные данные, анализы, эксперименты, на всем этом построено проектное задание, технический проект, теперь вот рабочие чертежи дорабатывают. А за этой формой, в самом существе дела, много неясностей. Боюсь, будут и неожиданности, неприятные неожиданности, меняющие все расчеты и планы, вроде той, что у них получилась с инженерной разведкой на площадке ТЭЦ.

Вот я и хочу — свяжись с Караматиным, придирчиво проконтролируй проект. Маленькая ошибка в чертеже или схеме тебе же потом ляжет на плечи каменной плитой, а они останутся в стороне.

— Понятно, — сказал Седюк.

Дебрев шумно вздохнул и вдруг, повернувшись к Седюку, сказал:

— Ты вот думаешь, наверное: «Что это он одни недостатки в людях видит?» Если хочешь знать, я лучше всех вижу не только недостатки, но и достоинства того же Лесина. Строитель он опытный, еще до войны о нем слышал, строит по-серьезному, без очковтирательства и этой парадной показухи. Думаю, медный завод, когда он его возведет, в строительной части будет одним из лучших предприятий в стране.

— А чего еще желать? — отозвался Седюк, удивляясь, что Дебрев может так хорошо отзываться о человеке, которого только что нещадно разносил.

Дебрев, словно угадывая его мысли, продолжал:

— Но не верю я ему. Не знаю, что кроется за всей этой аккуратностью, неторопливостью и крахмальными воротничками. И Зеленскому не верю. Вижу, что он новатор, что его хлебом не корми, а дай ему что-нибудь по-своему, по-особому сделать, и пеню это не думай, ценю! А вот попадаются такие штучки вроде этой ошибки с шурфами, глупой, наглой, непоправимой ошибки, и невольно думаешь: что же это, просто ошибка или что похуже?

Он пристально взглянул на Седюка. Тот молчал. Дебрев, как ни был занят своими мыслями, уловил в его молчании несогласие. Помолчав, он проговорил с глубокой убежденностью:

— Сейчас людям трудно верить. На каждом шагу страшные неожиданности. Скажи: кто мог ожидать, что будем воевать не на территории врага, а в сталинградской степи? И кто виноват в этом? А виновники есть, не беспокойся. И по виду не определишь, тайный это враг или нет. Рожа как рожа: глаза, нос — все на месте. Я тебе скажу вот что. Был у меня начальник, в прошлом рабочий, рабфак кончил, потом вуз, умница, первоклассный работник, отзывчивый человек. И что же? Арестовали перед войной за вредительство. Ночи я тогда не спал, честное слово, думал: не может быть, он же лучше меня! После двух-трех таких случаев собственную бабушку начнешь подозревать, не то что Лесина. А здесь особая обстановка, ты в ней еще не разобрался, а я тут уже третий месяц и вижу — безобразие на безобразии. И безобразиям попустительствуют, людей по головке гладят, когда их надо за уши драть, — есть у нас такие гнилые либералы, ты скоро с ними ближе познакомишься. — Он опять помолчал и, охваченный новым приступом гнева, сказал: — Ну, возьми хоть сегодняшнее заседание. Дело катится к провалу, все графики — и старые и новые — срываются, а они безмятежно прогуливаются по промплощадке, в речи подбирают деликатные выражения, округляют периоды — этакие заполярные олимпийцы! Хоть бы раз поднял скандал, пришел, выматерился, стукнул кулаком по столу!

Седюк почувствовал, что дальше отмалчиваться нельзя. Кроме того, Дебрев затронул слишком общие и важные человеческие отношения и толковал их иначе, чем это делал сам Седюк. В первые месяцы войны и особенно перед войною Седюку временами встречались такие люди, зараженные подозрительностью ко всему окружающему. Ему приходилось спорить с этими людьми, разубеждать их. Было неприятно, что такой, почти болезненной подозрительностью страдает и Дебрев, сразу понравившийся Седюку своей оперативностью, энергией и ясным умом во всех остальных поступках. Вместе с тем Седюк понимал, что слишком резкий отпор может вызвать нежелательную реакцию: Дебрев заподозрит, что он пытается обелить всех виноватых, и к нему самому отнесется с недоверием. Седюк сказал с улыбкой, дружески:

— Проверять людей, конечно, надо. Но знаете, Валентин Павлович, такое безотчетное недоверие будет постоянно рождать подозрения, и это ни к чему хорошему не приведет. Это может только оскорбить людей, вот и все. Помогать людям надо, если что не ладится, а не одно — подозревать.

— Правильно, помогать, — угрюмо согласился Дебрев. — Только как? Думать за них? Штука не очень эффективная, хотя и это надо… Война идет на берегах Волги, а не Эльбы, — вот о чем я думаю постоянно, и днем и ночью. И с людьми, у которых мирная психология, которые плюют на это, лучший, по-моему, метод — через два часа по палке.

— Жесткий рецепт, — усмехнулся Седюк.

— Жесткий, конечно. Ничего, помогает. Машина поехала по ярко освещенной, пустой улице поселка. Дебрев внезапно спросил:

— Ты не голоден? Тебя ведь заграбастали на совещание прямо с дороги.

— Голоден. У меня в чемодане есть еда. Как, кстати, я найду свои вещи?

— Их комендант Гурко должен был забрать в общежитие. Сегодня поешь своего, завтра в торг-отделе получишь карточки. Снабжение у нас хорошее, а вот с квартирами хуже, живем как попало. Придется месяца два перебедовать в общежитии. Я бы взял тебя к себе — у меня две комнаты, — но пока я был в Москве, в командировке, жена приютила Караматина с дочерью, неудобно их стеснять.

— И не надо, — сказал Седюк. — Мне и в общежитии будет хорошо.

— Придется поставить тебе телефон, начальники связи сами не догадаются. А вот и мой дом. Я сейчас вылезу, а шофер доставит тебя прямо в общежитие, я ему говорил. Ну, до свиданья, Михаил Тарасович.

— До свиданья, Валентин Павлович.

Машина повернула обратно и помчалась к двухэтажному каменному дому, стоявшему в самом конце улицы. Шофер высунулся из окна и показал рукой на второй этаж, светившийся рядом окон.

— Здесь. Комната номер пять. Комендант знает. Все на месте. Идите отдыхайте, товарищ Седюк.

— А ты откуда знаешь, что все на месте? — спросил Седюк, засмеявшись. И шофер, похоже, принадлежал к числу людей, интересовавшихся им и знавших о нем то, чего он сам о себе не знал.