– Мой заместитель. Полковник царской армии, но… преданный нам человек. Разработал ряд военных операций. Дважды на моих глазах водил резервный батальон в атаку… – объяснял Резников учительским, поучающим тоном.

– Когда он перешел к нам? – спросил Красильников.

– Тоже в восемнадцатом.

– Причина? – неотступно следя за взглядом Резникова, спросил Фролов.

– Не знаю, – сумрачно ответил Резников. – Но, вероятно, убеждения. Я долго присматривался к нему. Бывают, знаете, обстоятельства, когда человек как на ладони… Так вот, я верю ему.

Фролов обратил внимание на то, что Резников беззвучно шевелил губами, как бы проговаривая про себя фразу, прежде чем высказать ее вслух.

– Как фамилия порученца, который доставил дислокацию и донесение из артгруппы в штаб? – отвлекся от своих наблюдений Фролов.

– Топорков, – ответил начальник отдела и охотно повторил: – Топорков. В прошлом – рабочий киевского завода «Гретера и Криванека». Надежный человек. Большевик.

– Его можно позвать?

…Вскоре явился Топорков. Высокий, с впалой, чахоточной грудью. В порах его рук – въевшийся уголь. Над бровью – темный длинный шрам. Встал у дверей и словно врос в порог.

– Скажите, товарищ Топорков, вы лично доставили спецдонесение из артгруппы? – спросил у него Фролов. – И еще ответьте, кому его вручили?

Топорков повел взглядом на начальника оперативного отдела, недоуменным голосом сказал:

– Вот, Василию Васильевичу.

Резников, подтверждая, кивнул головой, и на губах у него опять застыло обидчивое недоумение.

– Не было ли в дороге каких происшествий? – нетерпеливо спросил Красильников. – Никому не попадал документ в руки?

Лицо Топоркова задергалось, на шее вздулись жилы, он закричал Красильникову:

– Слушай! За кого ты меня принимаешь?

Фролов подошел к Топоркову, положил ему на плечо руку, негромко и примирительно произнес:

– Извини нас, товарищ! Понимаю, что обидно тебе слышать такие слова. Но будь на нашем месте – спросил бы то же самое.

Весь день чекисты вызывали в кабинет начальника оперативного отдела людей, имеющих хоть какое-то отношение к операции «Артиллерийская засада». Резников, который поначалу относился ко всему этому спокойно, к вечеру вдруг сказал Фролову:

– Боюсь, что вы что-то не то делаете, товарищи! Враг-то один! Кто он – неизвестно! А подозрением травмируете всех работников оперативного отдела!.. – Он помолчал немного и добавил: – Вы уж извините меня, но так продолжать не следует.

…Вечером Фролов и Красильников шли по длинным штабным коридорам. Нещадно дымя козьей ножкой, Красильников говорил Фролову:

– Нет, не нравится мне этот начальник оперативного отдела. По-моему, он как та редиска – только сверху красный… Я его, как только мы вошли, на подозрение взял. Ты заметил, я ему все время в глаза смотрел, а он ни разу на меня не глянул. И вокруг него, заметь, все такие. Прапорщики, поручики, а заместитель – полковник…

Фролов взял Красильникова за руку, внимательно посмотрел на него:

– Есть у меня, Семен, вот какая мысль. Поговорим с Антоновым-Овсеенко и предложим тебя на начальника оперативного отдела армии. Вместо Резникова. Как смотришь?

Красильников остановился, часто заморгал глазами:

– Ты что… всерьез?

– А почему же? Происхождение у тебя самое что ни на есть пролетарское. Ненависти к белым хоть отбавляй. Нюх на врага как у борзой…

– С грамотностью у меня не шибко… – сокрушенно вздохнул Красильников.

– Вот поэтому в штабах нашей республики и сидят бывшие поручики да полковники, Семен, – жестко произнес Фролов.

Глава девятая

24 июня части Добровольческой армии стремительно вышли к Харькову. В выгоревшей под жестким, безжалостным солнцем степи на многие версты протянулись окопы первой линии – излом к излому; с брустверов в лица солдат сыпало ссохшейся землей и колкой пылью. Еще на рассвете эти окопы принадлежали красным. Теперь позиции красных переместились почти к окраинам оцепеневшего от страха Харькова, на поросшую подсолнечником возвышенность, откуда били пулеметным и винтовочным огнем. Подсолнухи тоже принимали молча и бессильно свою гибель: одни стояли продырявленные, другие – с отбитыми краями, а иные лежали вповалку с оторванными стеблями. Лежали на черной, выгоревшей земле, и пули, как воробьи, выклевывали их.

Полковник Львов в бинокль сосредоточенно рассматривал непрочные, беспорядочные позиции красных. Он видел спешно вырытые окопы и даже мелькающие среди стеблей подсолнечника запыленные, усталые лица, видел, как суха земля перед этими неглубокими окопами, и понимал, что такая земля не может ни укрыть, ни защитить от смерти приникших к ней людей.

– Михаил Аристархович, шли бы вы на КП! – умоляюще просил его лежавший рядом командир полка.

Львов ничего не ответил. Он вспоминал недавние бои под Луганском, то колоссальное напряжение, с которым принятая им дивизия вновь брала город. Там были такие же неглубокие окопы, такая же сухая, разбитая в пыль земля.

Окуляры его бинокля задержались на лице одного из красноармейцев, совсем молоденького парнишки. Голова его возвышалась рядом с большим поломанным подсолнухом – такая же конопушная, круглая. Красноармеец выколупывал из подсолнуха молочно-белые семечки – пухлогубый, рассеянный, похожий на теленка.

«Ну вот, я сейчас прикажу открыть огонь – и наверняка этот красноармеец будет убит, – подумал полковник Львов. – А чем он виноват передо мной? Да ничем! Может быть, я виноват перед ним?» В нем вдруг вспыхнуло сознание нелепости всего этого. Неужели он, полковник Львов, будет виноват в его смерти? Может ли он помиловать его сейчас? А долг? А офицерская честь?

«Война! У нее свои законы, – пытался он примириться со своим сердцем. – На войне всегда кого-нибудь убивают. Сегодня – его, завтра – меня». Но эти мысли о войне оказались беспомощными, за них невозможно было спрятаться от себя. «Свои в своих… русские в русских… Я властен над жизнью этого паренька, над жизнями сотен таких же вот молоденьких, русоволосых, светлоглазых, доверчиво глядящих на мир… Впрочем, и он, этот паренек, властен надо мной. Значит, мы обречены на невидимую связь, на невидимую власть друг над другом. Значит… Но что это я? – одернул себя Львов. – К чему? Зачем?» Резким движением убрав бинокль от глаз, он повернулся к командиру полка и приказал:

– Немедленно готовьте батальоны к атаке!

Тот сразу же повернулся к офицеру-корректировщику и радостно прокричал с раскатистым, командирским «р»:

– Пр-рикр-рыть пехоту шр-рапнелью!

Окоп загудел, тотчас забегали по траншее офицеры, готовя батальоны и роты к атаке.

Офицер-корректировщик продул трубку полевого телефона и бодро прокричал, скашивая обрадованные глаза на полковника Львова:

– Пушки – к бою! По-о цели два! Прицел сто-о!..

На огневой позиции артиллеристов повторили команду, передавая ее от батареи к батарее. Фейерверкеры молодцевато взмахнули руками.

– Беглым!.. Огонь!..

Наводчики коротко рванули шнуры, отбрасывая руки далеко назад, чтобы их не задело и не поувечило замками при откате…

Заревели яростно пушки, земля вздрогнула, словно под нею зашевелился неистовый великан.

Батареи каждые сорок секунд выбрасывали снаряды. Шурша и посвистывая, они проносились над окопом, в котором теперь с ненужным биноклем в руках стоял, расслабившись, полковник Львов.

Когда первые разрывы, похожие на кусты огненного шиповника, осыпались, осели, полковник Львов снова приложился к биноклю. Снова с неясным беспокойством поискал окулярами молоденького красноармейца и с сожалением отметил, что один из снарядов разорвался прямо над ним – теперь там, где несколько минут назад лежал парнишка, оседал рыжий дым. Львову стало на миг не по себе, словно он предал кого-то доверчивого, расположенного к людям. Ему показалось, что это он убил парнишку. Но насмешливый голос рассудка, оправдывая его, торжествующе произнес: «Вот! И все-таки я – тебя…» Полковник отряхнул пыль с локтей и встал во весь рост над окопом, увлекая за собой в атаку солдат. Рядом с ним, отплевываясь от пыли, с одним пистолетом в руках, тяжело и медленно, как по пахоте, шагал командир полка.