Фогель подумал и сказал:

— Да, да, вы правы. — Он пододвинул к себе тетрадь и начал писать ответ агенту.

— Я попробую уговорить Мюллера, — закончив писать, сказал Фогель и, не показав Рудину свой ответ, передал тетрадку оператору.

Рудин решил разозлиться. В самом деле, зачем Фогелю понадобилась консультация по этому эпизоду? Здесь же вовсе не требовалось знание советских условий!

— Все? — холодно спросил Рудин.

— Нет, Крамер, не все, — серьезно и многозначительно сказал Фогель. — Не допустить самоубийства своего Марата я мог бы и без вашей консультации. Есть дело, где нужен ваш совет. — Он вынул из папки бланк радиограммы. — Дело такое. Один наш агент оседлал вашего Льва Толстого. Да, да, не удивляйтесь. Он базируется под Тулой, в местечке Ясная Поляна, где некогда жил Толстой. Вы знаете?

— Конечно. Там музей.

— Музей нас не интересует. Главная задача агента — железная дорога и станция. Но базируется агент в поселке при музее, там он живет и работает. Это место полтора месяца было в наших руках, потом мы оттуда ушли. А спустя примерно месяц, то есть в начале этого года, мы через линию фронта просунули туда агента. Он устроился рабочим по восстановлению музея и, судя по некоторым признакам, осел там очень прочно. На фронте он потерял глаз, у него и кличка теперь по этой примете — Циклоп. Положение инвалида, освобожденного от военной службы, и очень хорошие наши документы делают его неуязвимым. Но — увы — на этом его плюсы заканчиваются и начинаются минусы, из которых главный — отсутствие необходимой разведчику сообразительности. — Фогель рассмеялся. — Остальные минусы можно и не перечислять. Мне приходится по радио водить его за руку, как рахитичного ребенка. Однако кое-что он все-таки делает. Месяц я добивался, чтобы он присмотрел кого-нибудь для вербовки в помощь себе. Наталкивал его на работников железной дороги. И вот наконец он сообщает, что объект для вербовки найден. — Фогель заглянул в радиограмму. — Прораб ремонтно-восстановительного поезда. Что это такое? Про-раб?

— Это сокращение слов: производитель работ.

— То есть, проще говоря, рабочий?

— Нет. Он над рабочими, он непосредственный руководитель работами.

— О! — удивленно сказал Фогель. — Смотри, кого увидел наш одноглазый! В общем, фигура стоит того, чтобы на нее тратить деньги?

— Вполне.

— Спасибо, Крамер. И теперь вы можете идти досыпать. Извините, но, видите, вы мне действительно были нужны.

— Я измотан до крайности, — грустно сказал Рудин. — Начальство думает, очевидно, что я двужильный. Еще месяц такой работы, и я свалюсь, честное слово.

Фогель сочувственно посмотрел на него и сказал:

— Я поговорю об этом с Зомбахом. Спокойной ночи.

— Спасибо.

Возвращаясь к себе, Рудин не чувствовал ни малейшей усталости. Придя домой, он написал донесение Маркову.

В одиннадцать тридцать утра эта шифровка была у Бабакина. В двенадцать десять ее уже читал Марков. В двенадцать пятьдесят в Москве ее положили на стол Старкова. В тринадцать тридцать две бригады оперативных работников уже занялись розысками Марата и Циклопа. Надо было взять их под наблюдение.

Весь день у Рудина было приподнятое, веселое настроение. Даже возня с пленными не показалась ему тягостной, хотя перед ним, как на подбор, проходили скользкие, омерзительные личности, готовые за чечевичную похлебку на все. На все, но не на то, чтобы стать квалифицированными агентами абвера. Рудину стало даже смешно при мысли, что его товарищи там, в Москве, могут обидеться на него за то, что им приходится иметь дело с этим дерьмом. Нет, нет, господа, как угодно громко и цветисто называйте свои усилия — тотальный заброс, насыщение советского пространства гнездами абвера, все равно главным вашим контингентом были и будут вот эти подонки, не имеющие ничего общего с нашим народом. А их руками многого вам не сделать…

Вечером Рудин пошел ужинать. И как только вышел на улицу, к нему ни с того ни с сего прицепился смешной и глуповатый мотивчик на слова «…что без воды и ни туды, и ни сюды». Впрочем, не так уж ни с того ни с сего: они с женой распевали эту песенку в прошлом году на даче. Это была первая их дача. Не имея опыта, они сняли тесный и жаркий верх. За водой приходилось ходить к колонке почти за километр. Если жена запевала: «Без воды и ни туды, и ни сюды», это означало, что Рудину надо брать ведра и идти по воду. Но все это они принимали легко. Жизнь казалась такой прекрасной и безмятежной!

Так прошло около недели.

В ночь на то черное воскресенье на дачу примчался мотоциклист. Через пять минут Рудин уже трясся в его коляске, и уже не было ничего: ни лета, ни дачи, ни веселой песенки про воду. Ничего. Была только война.

«Ничего, Еленка, потерпи, — думал Рудин, шагая по сумеречной безлюдной улице, — управимся с этой бандой и заживем спокойно. Будут и дача, и Черное море, все, что ты захочешь».

Он попытался представить себе жену — одну, где-то в далеких чужих местах — и не смог. Она виделась ему такой, какой была всегда: веселой, не умеющей хмуриться, с вечно улыбчивыми ямочками на щеках. Свесится с верхней веранды и кричит: «Сюды, товарищ, сюды…» Рудин легко шагал в ритм этой смешной песенки.

В столовую он чуть не опоздал. Все уже поужинали, и дежурный курсант собирался запирать дверь. Верхний свет был погашен, и комнату освещала только лампочка, висевшая возле окна в кухне. Рудин сел за первый попавшийся столик и вдруг обнаружил, что в дальнем углу ужинает еще один опоздавший. Это был Щукин. Решение созрело мгновенно. Рудин встал и подошел к его столу.

— Разрешите?

Щукин молча кивнул головой.

— Тоскливо ужинать в полумраке да еще в одиночку.

Щукин молча продолжал есть суп.

— Вчера ходил в город. Прошел по улицам, заглянул в парк, — начал рассказывать Рудин, чтобы завязать разговор. — И за всю прогулку встретил только одного человека. Так странно: идешь по большому городу — и нигде ни единой живой души. Окна в домах темные, слепые. А тишина, как в деревне. Был какой-то момент, когда я непроизвольно остановился и спросил себя: «Неужели я вижу все это не во сне?» У вас никогда не было такого странного чувства?

— Нет, — чуть задержав перед ртом ложку, не глядя на Рудина, буркнул Щукин.

Рудин улыбнулся.

— Как-то в детстве в городе Энгельсе мы, ребятишки, днем пробрались в местный театр. Темно, тишина — страшно. Мы пролезли на сцену. И вдруг видим улицу, настоящую улицу, а на ней — никого. Стоим, смотрим — может, кто появится или хотя бы кошка перебежит через дорогу. Никого. Страшно стало, жуть — мертвая улица. — Рудин помолчал. — Вчера вдруг вспомнилось это… из детства… мертвая улица.

Щукин поднял на Рудина глаза и тотчас опустил.

— Не понимаю, — сказал он, не прерывая еды. — Вы что ждали-то увидеть? Толпы гуляющих? Духовой оркестр? Фейерверк? И дам, бросающих в воздух чепчики? А если нет, то каков смысл поднятого вами разговора?

Не дожидаясь ответа, Щукин встал и, не прощаясь, направился к выходу. Хлопнула дверь. Тишина. Только на кухне кто-то по-домашнему погромыхивал посудой.

На лбу у Рудина проступила холодная испарина. «Черт! Возрадовался удаче и повел себя, как мальчишка. Впал в детство, идиот! Зная, что собой представляет Щукин, полез к нему с разговором, который, конечно же, вызвал у него подозрение. Совершил ошибку!» Эта мысль становилась все тревожнее. Хорошего настроения как не бывало.