Вяло передвигая ногами, он подошел к обеденному столу в углу, на котором, кроме блюда с тощим пережаренным гусем и бутылки «Мартеля», ничего не было, налил рюмку коньяку, выпил, срезал перочинным ножом тонкий ломтик мяса с гусиной ножки и, медленно жуя, опять зашагал взад-вперед.

«Интересно бы знать, — все так же лениво плелись мысли, — будет ли сегодня дома праздничный гусь и где встретят Новый год жена, сын и дочь? Теперь я не скоро увижу их! Если увижу вообще…»

— Хайн! — Командующий больше не мог быть в одиночестве. — Слушай, Хайн! Да проснись же, увалень!

Молчание и храп за переборкой.

— Хайн! — Паулюс постучал в дверь.

Храп прекратился, и тотчас из клетушки выскочил парень лет двадцати, в солдатской униформе. Скрывая зевки ладонью, он остановился в почтительной позе около стола.

— Я слушаю вас, господин…

Генерал-полковник не дал ему договорить:

— Потише, Хайн. Мне нездоровится, и я не выношу громкого разговора. Извини, у меня разгулялись нервы.

Хайн наклоном головы дал понять, что он учел замечание.

— Хайн, где ты взял этого гуся?

— Я взял гуся, господин командующий…

Его снова прервали:

— Если можно, Хайн, обойдись сегодня без вранья. Закончим сорок второй год правдивым ответом, если это не слишком затруднит тебя. Подумай, прежде чем сказать. Итак?

Хайн несколько мгновений стоял молча. Это был туповатый малый, с зеленоватыми плутовскими глазами и румяной физиономией, довольно упитанный, неуклюжий, действительно похожий на медвежонка. Узкий лоб собрался в гармошку. Полные мальчишеские губы шевелились. Хайн в эту минуту был похож на человека, решающего сложную проблему.

— Я никогда не лгу вам, — с усилием проговорил он.

— Хайн, — услышал он торжественно произносимые слова. — Ты уже солгал, сказав, что никогда не лжешь мне.

Хайн переминался с ноги на ногу. Ему отчаянно хотелось зевнуть.

— Скажи, Хайн, почему все вы вбили себе в голову мысль, будто мне нельзя говорить правду? Почему все лгут мне, Хайн?

— Уж такая ваша должность, — выдавил Хайн. Он поднес руку к носу с очевидным намерением поковырять в нем, но вовремя опамятовался. — Что делать — должность! — Хайн пожал плечами.

— Хорошо, — помолчав, снова начал генерал-полковник. — Ты не сказал, где взял этого гуся. Пожалуйста, я тебя очень прошу, не лги.

Хайн переминался с ноги на ногу. Глаза его неотрывно были прикованы к блюду с гусем. Он судорожно проглотил слюну и сказал:

— У русских! Там! — и махнул рукой в пространство.

— У русских? — Седеющие брови вопросительно поднялись. — Значит, здесь еще есть русские? Мне сказали, что все они бежали, эти безумцы.

— Есть, есть… — Хайн поперхнулся. — Немного, — добавил он, поняв, что, если все врут этому человеку, зачем ему быть белой вороной.

— Мне сказали, что нет никого.

Молчание.

— Ну, хорошо. Значит, ты украл этого гуся у людей, которые могли бы съесть его сегодня и хотя бы этим отпраздновать Новый год?

— Разве они люди? — ответил Хайн вопросом на вопрос.

— А кто же они?

— Славяне, я слышал.

— Славяне — тоже люди.

— Неполноценные, смею заметить. Так нас учили.

— Мне не интересно знать, чему вас учили. Я хочу знать одно: ты помнишь, где украл гуся?

Хайн молчал. После только что полученных мрачных известий командующий настроился на идиллический тон. Общность судьбы, которую ему придется разделить с Хайном, со своими солдатами и всеми, кто еще остался в этом городе, пусть даже русскими, пробудила в нем сентиментальность, которой так подвержен немец, в какой бы семье он ни вырос, к какому бы кругу ни принадлежал. К тому же генерал-полковник вспомнил, что сегодня как-никак канун Нового года, а в этот день положено быть снисходительным к ближним своим. Нет, Паулюс не был добряком. Мать иногда говаривала, что ее Фридрих порой слишком суховат, суров и строг. «Но разве наш сын лишен прочих человеческих качеств? — возражал советник по земельным делам. — Нет, милочка, все человеческое не чуждо Фридриху!»

— Хайн, — проникновенно начал генерал-полковник, — пожалуйста, вспомни, где ты взял этого гуся. Вспомни, отнеси обратно и скажи тем людям, что германская нация и германский народ не имеют вражды к мирным русским жителям. — Здесь командующий возвел глаза вверх, как бы призывая в свидетели небеса, что — ей же право! — он не обижал и не намерен обижать добрых, мирных русских. — В подтверждение этого, — продолжал генерал-полковник, — я разделил с русскими новогоднюю трапезу, отрезав от гусиной ножки ломтик мяса.

Хайн был поражен. Он понятия не имел, почему так расчувствовался шеф, что такое на него вдруг накатило. Уж Хайн-то знал, как обошлись в этом городе — да и не толь ко в нем — «с добрыми, мирными русскими»…

— Яне знаю, где тот русский… живет. Это было ночью, — жалобно сказал Хайн.

— Ты должен вспомнить, — с мягкой настойчивостью убеждал его генерал-полковник.

— Виноват, но не могу. Было очень темно, стреляли. Я полз. Это почти у переднего края. Я едва не попал в плен. Какой-то старик с бородой и в валенках так вцепился в гуся и так кричал, что я чуть не помер со страху.

Командующий посмеялся.

— Но зачем тебе был нужен этот несчастный и, видно, весьма пожилой гусь? Разве у нас уже не осталось еды?

— Нет, господин генерал-полковник, для вас-то еда есть. Не так уж много, но есть. — Хайн поднял на шефа мальчишеские глаза. — Но мне очень захотелось сделать вам новогодний подарок. Гуся вам не могли достать. Вот я и решил… И чуть не угодил к русским. — В последних словах Хайна слышался упрек.

— Спасибо за внимание, Хайн. Если бы ты не был таким отчаянным вралем, я не имел бы к тебе никаких претензий. Ты славно ухаживаешь за мной. И как мне отучить тебя от вранья? — Генерал-полковник с улыбкой смотрел на Хайна. Левый глаз его дернулся.

— Я отучусь, — тихо сказал Хайн. — Честное слово, отучусь.

Снова молчание. Хайн переминался с ноги на ногу.

— Ладно. Допустим, ты сказал правду и действительно не знаешь, каким образом возвратить этого гуся. В таком случае ты отнесешь его раненым. И если посмеешь съесть хоть крылышко, я оторву тебе голову, слышишь? — Глаз опять дернулся, и снова от улыбки.

— Да, господин генерал-полковник, — уныло пробубнил Хайн.

— Ты отдашь гуся тяжелораненым. Не обязательно сообщать, кто дарит им новогоднее угощение. Это вовсе не обязательно. Ты понял меня?

— Так точно, господин генерал-полковник.

— Итак, возьми гуся.

Хайн взял блюдо. В горле у него запершило — от гуся шел раздражающе сладкий запах.

Выслушав распоряжение, Хайн решил про себя, что оно по меньшей мере неразумное. Съедят раненые гуся или нет — лучше им не станет. Все равно не сегодня завтра все они перемрут. Нет, он съест гуся сам. Сначала мясо, потом мелкие косточки, потом раздробит крупные и высосет из них мозг. Жаль, что человек не может есть крупные кости, в них тоже есть питательные вещества, и они очень бы пригодились! Никогда не стоит пренебрегать хотя бы унцией еды. Бог знает, что будет завтра! Кому-кому, а Хайну было известно, чем и как кормят солдат в котле! Они уже трижды подтягивали животы, трижды прокалывали дырки на поясах. От ста граммов хлеба и супа из самой чистейшей воды жира не нагуляешь! Ели конину — вся немецкая кавалерия давно прошла через желудки немецких солдат и офицеров. Потом взялись за кавалерию румынскую. Поначалу брали обозных лошадей, потом добрались до офицерских, а когда и этих извели, отняли верховых лошадей у румынских генералов.

Румыны зеленели от ярости, но их протестующие вопли растекались в холодном воздухе русской зимы, не доходя до штаба армии. Впрочем, быть может, в штабе и слышали ругань румын, но ведь это низшая раса, и черт с ними, пусть коптят небеса вздохами!… Правда, румынские некормленные и полуиздыхающие лошади — пища не ахти какая сладкая и жирная, но все-таки пища. И она должна принадлежать людям высшей расы — конину ели только немцы. Вышел приказ, и Хайн лично видел его — выдавать конину румынам запрещалось. Им устанавливался паек: пятьдесят граммов хлеба — и больше ничего. Пусть знает эта нация музыкантов, что одно дело — раса господствующая, другое — сателлиты.