Первым пришел генерал-майор Роске, отличавшийся непосредственностью среди окружавших его полковников, подполковников и других офицеров семьдесят первой дивизии. Он отсалютовал командующему и встал по стойке «смирно» у двери. Вид командующего потряс его: перед ним был едва державшийся на ногах человек с воспаленными от бессонницы глазами.

— Вы больны, господин генерал-полковник, — вежливо сказал Роске, жалея старика, в этот час командующий действительно выглядел стариком.

— Душой, Роске, душой, — пробормотал генерал-полковник. — Где же Шмидт?! — с раздражением выкрикнул он.

Шмидт, еще за дверью услышав гневное восклицание командующего, появился на пороге.

— Я здесь! Новости? — Он все ждал каких-то новостей.

— Сядьте, — коротко-бросил Паулюс. — Отдайте приказ по армии, Шмидт. Ввиду того, что я не в состоянии командовать разобщенными войсками, потому что не знаю обстановки на фронте, с этого часа вверяю командование северной группировкой генерал-полковнику Штреккеру, южной — генерал-майору Роске.

Так одним росчерком пера генерал-полковник решил мучавшую его проблему. Пусть финал трагедии сочиняет кто хочет, только не он.

Роске хотел что-то сказать. Командующий движением руки остановил его.

— Итак, с этого часа я являюсь в армии частным лицом, солдатом, и подчиняюсь любому решению генерала Роске, в пределах действия которого нахожусь.

Роске, давным-давно мечтавший о том, чтобы ему наконец развязали руки, наклоном головы дал понять командующему, что он понял его.

— Вы свободны, господа генералы. Я хочу спать.

Шмидт, бесконечно обрадованный таким оборотом — наконец нашелся тот, кто возьмет на себя ответственность за прекращение огня! — вышел, что-то втолковывая на ходу Роске.

Генерал-полковник, оставшись один, разобрал койку. Он был доволен собой. «Да, это великолепный ход, черт побери… Частное лицо, ха-ха!» — и рассмеялся тихо.

Жесткая щетина, вылезшая за день, колола шею, но Паулюс не хотел бриться: горячей воды нет, а с холодной он бриться не любил. Хайн обошел весь подвал в поисках стакана кипятка. Его встречали смехом.

— Бриться задумали? Уж не на парад ли собираетесь? ! — кричали ему вслед.

В этот вечер генерал-полковник никого к себе не пустил. Лишь Адам и Хайн оставались с ним, но, удрученные молчанием командующего, тоже молчали.

В двенадцатом часу ночи постучали в дверь и сказали, что пришла радиограмма из ставки. Командующий, читавший Библию, подскочил как на пружине.

Дрожащими руками он принял от Эберта радиограмму и тут же швырнул ее на стол. Кейтель сообщал, что специальный самолет сбросит в расположение армии двадцать восемь тысяч орденов и медалей.

Генерал-полковник лег и приказал погасить свет. Он долго не мог заснуть — канонада не действует успокоитель но на нервы. В громовые раскаты вплетались какие-то другие, посторонние звуки: то ли танки грохотали на площади рядом, то ли проходили мотомеханизированные части.

Генерал-полковник погрузился в сон и не слышал, как Адам, осторожно ступая, вышел из клетушки и пошел в штаб Роске. Был тот час, когда еще не окончилась ночь и не начиналось утро Тьма медленно таяла, но предметы еще сохраняли неясность очертаний.

Адам вышел в коридор и остановился, пораженный: около двухсот офицеров, охранявших ставку командующего и дежуривших с оружием в развалинах верхних этажей, заполнили коридор. Кто спал, кто тихо разговаривал. Электричество погасло. Неверный свет огарка, прилепленного к пианино, колебался от движения воздуха. Слышались нервное дыхание, легкое похрапывание, бредовые выкрики во сне…

Синее облако табачного дыма висело под потолком.

Те, кто не спал, проводили Адама безразличными взглядами. Адам не решился заговорить с ними и выяснить причину столь непонятного явления.

«Ставка не охраняется? Черт знает что!»

Лишь войдя к Роске, он узнал, в чем дело: двадцать минут назад громкоговорители русских, установленные на площади Павших борцов, передали защитникам опорного пункта южной группировки ультиматум о немедленном прекращении огня.

Последний акт битвы на Волге был разыгран при участии тридцать восьмой мотомехбригады и триста двадцать девятого инженерного батальона шестьдесят четвертой армии. В ночь на тридцать первое января эти части блокировали все входы и выходы универсального магазина. Советские командиры пригрозили офицерскому полку, охранявшему штаб, разнести то, что еще осталось от магазина, и похоронить под развалинами тех, кто сделает попытку сопротивляться.

Роске, смеясь, сказал:

— Калиф на час, полковник, не знает, что в таком случае положено делать. Людей сверху я снял, а дальше?

— Дальше будет так: я возьму двух автоматчиков и пойду парламентером к русским.

— Вы отчаянный человек, вижу, — улыбнулся Роске.

— Кому-то надо кончать это, генерал, — сурово нахмурился Адам. — Кроме того, я хочу сохранить жизнь командующему.

— С богом, — сказал Роске. — Постарайтесь затянуть переговоры. Утро вечера мудренее. Свежие головы не дадут русским принять безрассудные решения.

Адам ушел.

ЖЕРТВЕННЫЕ КУБОМЕТРЫ ШТЕККЕРА

Так обстояли дела той ночью в южном котле. Но был еще котел северный; он опирался на разрушенные здания и бесчисленные подвалы заводов, где прятались подобно крысам солдаты соединений одиннадцатого армейского корпуса. Им командовал генерал-полковник Штреккер.

Здесь, в этих подвалах, прямо на голой земле лежали раненые. Солома, драные матрацы и дощатые нары выдергивались более сильными из-под тех, кто помирал. Врачи не могли делать операции. Они могли лишь вздыхать, видя, как корчатся и испускают дух те, кому уже ничто не могло помочь, кроме разве господнего милосердия, к которому они и взывали, прося поскорее взять их с земли, ими же оскверненной.

Котел почти не сопротивлялся. Приказом Штреккера командующие артиллерийскими соединениями могли вести огонь только с разрешения командиров дивизий, да и то просто для того, чтобы удостоверить русских, что корпус еще кое-как дышит. Впрочем, русские, занятые более серьезными делами, не слишком напирали: время финала для северного котла не пришло, хотя, как понимали все командиры, в том числе и уже упомянутый генерал Арно фон Ленски, советское командование разделается с ними одним ударом, и удар этот может последовать в любую минуту.

Однажды генерал Ленски, полагая, что новое кровопролитие можно предотвратить очень простым способом, то есть сдаться в плен, пришел к Штреккеру. Угрюмый командующий встретил генерала недоуменным взглядом.

Поговорив о том о сем, Ленски попросил разрешения доложить обстановку.

— Я знаю ее не хуже, чем вы, — отрубил Штреккер, полагавший, что резкость — наиболее подходящий способ обращения с подчиненными.

— Возможно, — сказал Ленски, не поддаваясь соблазну ответить в том же тоне. — Ставлю вас, однако, в известность, что моя дивизия, собранная из остатков четырех дивизий, больше не может сковывать сколько-нибудь значительные силы русских. Не преувеличу, если скажу, что в дивизии три четверти раненых, умирающих и больных. Я думаю, мы выполнили свой долг. Наша задача решена.

Штреккер уперся жестким взглядом немигающих глаз в лицо Ленски и тихо, раздельно сказал:

— Дорогой Ленски, генерал Латтман только что сделал мне аналогичное предложение. Однако вы должны знать приказ фюрера. Избавьте меня впредь от подобных речей. Немецкий генерал не сдается в плен. Кстати, напоминаю вам о присяге. Кроме того, Имеется военный трибунал. Вам все понятно?

— Так точно. Но должен заявить, господин генерал-полковник, что я подчиняюсь лишь в силу воспитанного десятилетиями беспрекословного повиновения, а не в силу веления ума, совести и долга перед страдающими солдатами.

— Хватит! — оборвал генерала Штреккер.

— Одну минутку, — остановил его Ленски, не поддавшись и на этот раз желанию сказать командиру корпуса все то, что жгло сердце. — Быть может, вы объясните мне, просто как человек человеку, ради чего мы делаем все это?