Изменить стиль страницы

— Я слушаю, — ворчливо сказал Гитлер.

— Начну с общих вопросов. В связи с летним наступлением территория, захваченная на Востоке, не соответствует размерам оккупирующей ее армии. Другими словами, слишком мало находится солдат на таком огромном пространстве. Если эти два факта не будут приведены в соответствие, катастрофа неизбежна.

— Дальше!

— В этом году боеспособность русских войск стала гораздо выше и боевая способность их командиров лучше. Мы должны проявлять значительно большую осторожность.

— Вы отчаянный пессимист, — прервал Гитлер начальника штаба. — Здесь, на Восточном фронте, мы пережили более худшие времена, и то остались живы. Справимся и с новыми трудностями.

— Для этого надо иметь войска. — Цейтцлер помолчал. — Войска есть. Я говорю об окруженной армии. Ее следует вывести, любыми средствами вывести из котла.

— Идея фикс! — Кейтель усмехнулся.

— В ней выход из создавшегося положения. — Помолчав, Цейтцлер добавил: — При таком положении срывать погоны с командующего армией, мой фюрер, нецелесообразно. — Как-никак Цейтцлер где-то в глубине своей душонки чувствовал себя виноватым перед генерал-полковником, успокаивая его невозможностью крупного русского наступления.

— Так слушайте! — Глаза Гитлера налились бешенством. — Дело не только в том, что я хотел выйти к Волге в определенном месте, возле определенного города. Да, я хотел взять этот город. Эту цитадель большевизма надо было уничтожить. Но это лишь часть огромной задачи, возложенной на меня историей. Я предпринимал летний поход прошлого, сорок второго, года на юг России, чтобы решить исход войны на Востоке или, по крайней мере, повлиять на исход ее. Моя цель была не только в захвате этого города на Волге. Неужели вы не понимаете, что значение рубежа Волга — Воронеж, захваченного нами, заключается в том, что он представляет собой выгодное исходное положение для нанесения нового удара на Москву и восточнее ее? Этот удар в сочетании с одновременным нашим прорывом на Центральном фронте из района Смоленска означал бы катастрофическую опасность для большевистских вооруженных сил…

— Но мы впервые слышим об этом, мой фюрер, — заикнулся было Цейтцлер.

— Я не обязан делиться моими планами, внушенными мне свыше, — обрезал его Гитлер. — В свое время вы услышали бы о них. И вот вы услышали. То, что не удалось в прошлом году, удастся в этом. Разбить и уничтожить войска южного фланга советских войск и тем самым исключить их дальнейшее участие в операции. Это снова изменит соотношение сил в пользу Германии. Мы немедленно начнем подготовку к новой операции, но для того я должен держать свою армию на Волге, отвлекая на нее силы большевиков. Капитуляция исключена. Армия выполнит свою историческую задачу, если она своим стойким сопротивлением облегчит создание нового фронта. Армия не покинет цитадели на Волге.

— Ее невозможно удержать, мой фюрер, — стоял на своем Цейтцлер.

— Я не оставлю Волгу, я не уйду с Волга! — истерически выкрикнул Гитлер.

— В несчастье мы должны показывать твердость характера, — поддакнул фельдмаршал Кейтель. — Вспомните Фридриха Великого.

— Тогда были другие времена, господин генерал-фельдмаршал, — возразил Цейтцлер, который тоже ненавидел сухопарого фельдмаршала за узость его мышления и был бы не прочь занять его место.

— Да, да! — не слушая их, выкрикивал Гитлер, бегая по кабинету. — Нам всем нужно помнить Фридриха Великого и его стойкость при любых обстоятельствах! Черт побери, что ж получается, если какой-то там генерал, всем обязанный мне, шлет возмутительные радиограммы и поучает меня? Провидение определило мою задачу как полководца и политика. Я, и только я устанавливаю задачи политики и выполняю их на службе военного руководства — так говорил великий Людендорф! Да, да, вспомните его слова! «Во всех областях жизни должны быть решающими голос полководца и его воля», — вот что он говорил. После этого можете сколько угодно болтать, но моя воля неизменна: окруженная армия — гарнизон крепости. Обязанность крепостных войск — выдерживать осаду. Если нужно, армия будет находиться там всю зиму. Я деблокирую ее во время весеннего наступления.

— Этот город, мой фюрер, не крепость, — притворившись, что не теряет самообладания, нервно заговорил Цейтцлер. «Каждое мое слово принадлежит истории, — подбадривал он себя. — Смелей, смелей!» — И снабжать по воздуху армию уже невозможно.

Гитлер пришел в неописуемую ярость. Это говорил Хубе, теперь тем же ему досаждает этот…

— Геринг обещал наладить регулярное снабжение.

— Вздор, мой фюрер. Армия получает вместо остро необходимых тысячи тонн продовольствия не более тридцати тонн в день. — «Это тоже войдет в историю!» Цейтцлер подмигнул сам себе.

— Я не уйду с Волги!

— Что ж, мы потеряем громадную армию и сами сломаем хребет всему Восточному фронту.

Гитлер обернулся к Кейтелю.

— Что скажете вы?

— Мой фюрер, не оставляйте этого города на Волге. Что подумает о нас мир? Что будет с нацией, когда она узнает, что, отступив от Волги, мы теряем большую часть территории, захваченной нами во время летнего наступления ценой огромных потерь? Но если мы не отведем окруженную армию, ее положение станет крайне тяжелым.

Так Кейтель выкрутился из щекотливого положения: ни да ни нет, посмотрим…

— Обратите внимание… — Гитлер с победоносным видом повернулся к Цейтцлеру. — Я не одинок в своем мнении. Его разделяет офицер, который по должности выше вас. Мое решение остается неизменным.

Цейтцлер, выкрикнув: «Хайль Гитлер!», пошел к себе, взял перышко и принялся строчить для поколений легенду, как он, рискуя головой, ратовал за спасение трехсот тридцати тысяч человек, принадлежащих к германской расе.

КОНЕЦ ИСТОРИИ С НОВОГОДНИМ ГУСЕМ

— Вот вам! — Шмидт за ухо втащил Хайна в комнату командующего. — Вот этот негодяй, господин генерал-полковник! Он обманул вас, меня и раненых, о которых вы проявили такую заботу!

Генерал-полковник спросонья не сразу понял, где он и в чем дело. Тускло горела электрическая лампочка. Пламя свечи, вставленной в бутылку, колебалось, и на стене возникали странные тени.

— Что случилось? — Генерал-полковник зевнул.

Перед ним стояли пылающий негодованием Шмидт и вырывающийся из его рук Хайн.

— Он жрал гуся, я накрыл его с поличным. Жрал гуся в одиночку, спрятавшись в уборной!

Генерал-полковник рассмеялся. Он смеялся долго, всхлипывая и судорожно заглатывая воздух.

Шмидт оторопело смотрел на него. Воспользовавшись моментом растерянности, Хайн вывернулся и освободил ухо из цепких пальцев начальника штаба.

— Ты?… В уборной?… Новогоднего гуся? — все еще смеясь, выговаривал генерал-полковник.

— Я не понимаю и не разделяю вашего веселья, господин генерал-полковник, — обиженно заговорил Шмидт, вытирая руки платком: он был очень брезглив и чванился своей чистоплотностью.

— Напротив, Шмидт, напротив, вы должны радоваться. Хайн, старина, ты выручил меня и отвратил большую неприятность. Господин генерал-лейтенант упрекал меня в идеализме и утверждал, что, отдавая гуся двенадцати раненым, я возбуждаю против себя ненависть остальных. Молодчина, Хайн. Итак, я благодарю тебя за этот самоотверженный поступок.

Генерал-полковник вытер слезы, выступившие на глазах от смеха, привлек сияющего Хайна, обнял его и, хлопая но спине, приговаривал:

— Молодчина, ну, молодчина!

Надо ли говорить, как в те минуты Шмидт ненавидел командующего и его ординарца…

— Кстати, Хайн, ты съел всего гуся или пожалел себя? Если да, поделись с господином генералом. Он так хотел откушать гусятины в канун Нового года.

— Оставьте! — Шмидт наморщился. — За кого вы меня принимаете? Чтобы я прикоснулся к гусю, который валялся в уборной?! Фу!

— Там все смерзлось, — заметил Хайн. — Ей-богу, никаких запахов. И если желаете…

— Замолчи! — вне себя от ярости выкрикнул Шмидт. — Иди и жри остатки!