— Прочь с дороги, сучка.

— Нет, — ее голос звучит низко и твердо, по-мужски, совсем как когда Джаред впервые встретил ее и Бенни на открытии галереи в центре города. — Нет. Что бы тут ни происходило, на все есть причина, Джаред.

— Нет, Лукас, — он подчеркнуто употребляет отвергнутое имя. Легкая мишень. Лукреция вздрагивает, но не отступает. — Это просто гребаная шутка. Проклятая больная шутка больного извращенного мироздания над всеми нами. Разве ты не видишь, Лукас?

— Ты знаешь, что это не так, — в ее взгляде полыхает огонь, почти равный его гневу.

— Боже, у тебя никогда не было чувства юмора, — Джаред отворачивается и срывает со стены еще одну из своих фотографий, разбивает вдребезги о пол. Порезы от стекла и стали на его руках исцеляются мгновенно, как в ускоренной съемке. Он медленно оборачивается к ней и поднимает ладони, чтобы она видела, как ранки закрываются сами по себе. Чтобы он мог видеть выражение ее лица.

— Тогда позволь, дорогуша, освежить твою память, — его движения настолько быстры, что Лукреция не успевает отследить. Она отступает назад к кровати. Он вбивает в нее слова как гвозди, один другое острей и тверже, будто и голосом можно распять.

— Говорил он это слово так печально, так сурово… что, казалось, в нем всю душу изливал; и вот, когда недвижим на изваяньи он сидел в немом молчаньи… [6]

Лукреция бьет его по щеке, и Джаред делает паузу, чтобы посмеяться над ней, чтобы впитать жгучий след, оставленный ее ладонью.

— Оставь меня в покое, — рычит она. Джаред бьет ее в ответ, бьет с силой, она спотыкается о лампу и падает на кровать. И он вспоминает, как сладко может быть насилие, какое очищение и освобождение оно дарит, и нависает над ней как киношный вампир.

— Я шепнул: как счастье, дружба улетели навсегда…

Лукреция бьет его коленом в пах и отпихивает другой ногой.

— Я сказала, оставь меня в покое, сукин ты сын!

Джаред выпускает ее, опускается на пол, съеживается рядом с останками лампы и «Ворона». Лукреция скатывается с кровати, она ждет нового нападения и на сей раз готова. Но Джаред не двигается, просто тупо смотрит на фотографию, на изодранный призрак Бенни, все еще пойманный в обломки рамки. Ворон молча наблюдает за ними со своего насеста на изголовье.

— Я не убивал Бенни, — Джаред обращается то ли к Лукреции, то ли вообще ни к кому, его гнев улетучился на время. Несмотря на бушующий в крови адреналин, она вздрагивает — в его голосе такая пустота, словно кто-то взывает со дна глубокого пересохшего колодца.

Она отвечает ему со всей мягкостью и осторожностью, на которую способна.

— Я знаю, Джаред.

— Я знаю, что ты знаешь, — он вытаскивает фотографию из поломанной рамки, стряхивает стеклянное крошево с лица его убитого любовника, ее убитого брата. Ворон каркает опять, громко хлопает крыльями, но Джаред не обращает внимания. Вместо этого он смотрит на прекрасного, потерянного Бенни.

— Джаред, ты ведь понимаешь, что он говорит?

Он очень медленно поворачивает голову в ее сторону, словно не желает отрывать взгляд от фотографии даже на миг, словно боится, что она может раствориться. В его глазах та же пустота, что и в голосе, и ей снова хочется обнять его, хочется освободиться от месяцев, проведенных в одиночестве, если не считать компании своей эгоистичной, всепоглощающей скорби. Но Лукреция не двигается с места, только бросает взгляд на птицу.

— Она вернула тебя, — говорит она. — Чтобы ты нашел тех, кто сделал это, и не допустил повторения.

Ворон смотрит на нее с опаской, возможно, с искрой недоверия в золотых глазках, и она спрашивает:

— Я ошибаюсь?

— Нет, Лукреция, — Джаред не дает птице шанса ответить. — Ты не ошибаешься. Я тоже ее слышу. Не хочу, но прекрасно слышу.

— Я могу тебе помочь, — говорит она, все еще наблюдая за вороном, уже с взаимным недоверием. — Если я понимаю, что она говорит, значит, могу помочь. На суде мне не дали рассказать о многом из того, что произошло с Бенни.

Ворон преодолевает короткое расстояние между изголовьем и изножьем кровати, устраивается над головой Джареда и поглядывает то на него, то на Лукрецию, взгляды острее клюва, нервные и уверенные одновременно.

— Я не могу втягивать тебя в это, Лукреция, — говорит Джаред. Он прижимает фотографию к груди, гладит ее, будто обнимает нечто большее, чем бумагу.

— Чушь, — отвечает она. — Я уже втянута.

Он не может придумать ответа, ничего такого, что убедило бы ее, но знает слишком хорошо: она не может последовать туда, куда он должен идти. Поэтому Джаред По тихо сидит на полу и прислушивается к шуму дождя снаружи, на улице Урсулинок, и к гораздо менее утешительному ритму сердца Лазаря.

Два

Детектив Фрэнк Грей уже c полчаса смотрит метеоканал. Он видел один и тот же прогноз трижды, но слишком пьян, чтобы его это волновало; слишком пьян, чтобы соизволить переключиться на другую программу. Он делает еще один большой глоток «Джим Бим» прямо из поллитровки и снова надежно сжимает бутылку коленями. Хоть бурбон остался каким должен быть, единственная вещь в жизни, не предавшая его доверие так или иначе. Спиртное наполняет желудок умиротворяющим теплом, подкрепляет дымку, которой он отгородился от мира. Тропический шторм где-то над Мексиканским заливом, огромный белый водоворот на спутниковых фотографиях. Это он ухитрился понять. Но буря и связанная с ней опасность далеко, как и все прочее, как и монотонный стук дождя об окно его паршивой квартирки. Фрэнк отпивает еще, рот и глотку приятно обжигает. Он закрывает глаза, когда жжение достигает живота, и в потемках опьянения его ждет шлюха.

Парнишка сказал, что ему двадцать один, и Фрэнк знал, что это ложь, но не стал давить. Он зашел в бар выпить пива после смены — первая порция, начало запоя на все выходные. У заведения на улице Мэгэзин и названия не было, просто вывеска БАР и неоновый четырехлистник клевера над дверью, неоновые рекламы пива в темных окнах, музыкальный автомат играет Пэтси Клайн. Фрэнк заказал «Будвайзер» и медленно потягивал его у стойки, когда заметил, что из угловой кабинки за ним следит одинокий парнишка. Прошло некоторое время, но он все еще сидел на своем месте и не отводил глаз. Армейским вещевой мешок лежал на сиденье напротив, на столе стояла бутылка, хотя не похоже, чтобы он из нее пил.

А потом парнишка улыбнулся ему отрепетировано-застенчиво, и опустил взгляд, принявшись ковырять наклейку на своей бутылке.

Настойчивый и нервный голос в его голове сказал: нет, Фрэнк. Где живешь — не гадь. Но он давным-давно научился не давать этому голосу воли. Пару минут спустя он уже шел к кабинке в углу.

Вблизи парнишка выглядел немного старше, чем на расстоянии. Светлые волосы острижены почти наголо, на переносице веснушки как у Гека Финна. В глазах — голубая пустота октябрьского неба.

— Привет, — сказал Фрэнк. Парень тоже поздоровался, глянул на секунду снизу вверх, мимолетно улыбнулся и снова принялся отдирать ярлык с полупустой бутылки. Фрэнк кивнул на вещевой мешок. — Приехал или уезжаешь?

— Приехал, — ответил парнишка. — Из Мемфиса, сегодня после обеда. На автобусе.

— Из Мемфиса, — хмыкнул Фрэнк, и прежде чем он успел что-то добавить, парнишка прошептал:

— Мистер, хотите я у вас в рот возьму? Сделаю минет за двадцать баксов.

Фрэнк автоматически оглянулся. В баре никого не было, кроме них и старухи с «Кровавой Мэри» у дальнего конца стойки. Бармен разговаривал по телефону и стоял спиной.

— О господи, да ты времени не теряешь, парень.

Парнишка пожал плечами и сорвал остаток ярлыка с коричневой пивной бутылки.

— А чего ходить вокруг да около?

— Вдруг я полицейский?

Парнишка улыбнулся, разгладил обрывки на столешнице.

— О, нет. Ты не коп. Даже не похож. Я у них раньше отсасывал, ты совсем по-другому выглядишь.