— Верно. Но то, что мы называем добром, не всегда есть добро в Его глазах.

— Этого я не понимаю. Зло — всегда зло. И зачем было Господу допускать такое преступление?

— Может быть, ради тебя самого.

— Ради меня?

Лесничий был слишком захвачен собственными религиозно-философскими идеями, чтобы заметить чрезмерную заинтересованность, с какой его друг выразил свое удивление. Он вообще не смотрел на мельника, иначе выражение лица друга все же бросилось бы ему в глаза; но лесничий не отводил взгляда от цветастой скатерти на столе, с трудом пробираясь через лабиринт своих мыслей.

— Да, теперь мне ясно, что преступление вполне может совершиться ради блага самого преступника. Мы должны вспомнить, что нашей целью не является прожить жизнь невинными — так же как и счастливыми, — и может статься, что самое опасное — это такая невинность, которая ведет к самодовольству и позволяет рассчитывать только на праведность своих дел. Нет, Господу угодно, чтобы мы познали грешную природу мира и прежде всего нашу собственную грешную природу, и в страхе и ужасе перед ней обратились к Господу… Единственно важно спасение нашей души, все остальное не имеет значения. Если человек так отупел, что помочь ему встряхнуться могло только преступление — иначе он никогда не разглядел бы дьявольское начало в себе самом, никогда бы не устрашился и не стал бы униженно молить о милости Господней, — почему бы Божьему Промыслу не избрать и такой путь?

Мельник не отвечал и тоже не поднимал глаз на друга. Он пытался осмыслить открывавшуюся ему новую и совершенно неожиданную точку зрения, которая пугала его. Он крепко сжал зубы, вокруг рта играли желваки, на висках вздулись жилы. Если бы сейчас перед ним сидел следователь, он бы очень скоро услышал признание обвиняемого. Но лесничий истолковал это выражение на лице своего друга и будущего зятя по-другому: он решил, что бремя вины, которое все время угнетало мельника после катастрофы, стало ощущаться еще сильнее, да и неудивительно — ведь они так долго говорили о ней.

— Да, милый Якоб… понятно, что это так угнетает тебя… и в особенности подозрение, о котором ты упомянул… это всякому было бы нелегко…

Мельник тихо застонал и попытался жестом остановить его.

Опираясь локтями о стол, лесничий наклонился к другу.

— Да, это я очень хорошо понимаю… хотя что касается того обвинения, не стоит принимать его близко к сердцу, ведь никто ему не поверил, кроме самого помощника окружного фогта, а законники везде подозревают преступление, для того их и учили; наш помощник фогта к тому же еще и молодой человек, которому наверняка очень хотелось показать свою проницательность. Впрочем, теперь и он так больше не думает, ведь следствие показало, что ни о чем таком не могло быть и речи. Но я хочу подчеркнуть, что все это не должно тебя угнетать. Ты должен принимать это как проявление Божьего Промысла, и снова жить смело и спокойно, и стряхнуть с себя сумрачность — не копаться больше в этой истории, потому что это бесполезно и ни к чему не приведет. И еще я думаю, что пора тебе собраться с силами и жениться на Ханне.

Лесничий откинулся на спинку дивана и вздохнул с облегчением: трудные слова были произнесены, и самым решительным образом.

— Спасибо, Вильхельм, — сказал мельник, — это очень славно с твоей стороны, и я знаю, что ты желаешь мне добра…

— От всей души, Якоб, и я предлагаю это только ради тебя — что до меня, ты сам понимаешь, как мне будет недоставать Ханны, без нее в моем доме станет пусто.

— Надо тебе самому поискать себе жену, — заметил мельник со слабой улыбкой.

— Возможно, так оно и будет. Ведь в Писании сказано, что нехорошо быть человеку одному. [19]Но сейчас эти слова особенно подходят к тебе… Сам понимаешь, я бы не стал так настаивать, если бы мог думать, что у тебя есть серьезные причины, которые этому мешают, я имею в виду, что твои намерения изменились… что ты не хочешь жениться на Ханне…

— Нет, что ты, — пробормотал мельник. — Ты же отлично знаешь, что я хочу…

— Знаю. Тебе не хватает только воли к жизни. И потому я говорю тебе: встряхнись, скинь с себя гнет, начинай жить — ведь то, что у тебя сейчас, это не жизнь.

— Ты прав, это не жизнь — то, как я провел всю зиму… и вот теперь уже весна… о Господи, да! Но я боюсь, что уже не смогу измениться, вот в чем дело.

— Изменишься, непременно изменишься.

— И потому, пойми меня, я считаю, что не вправе связывать свою судьбу с молодой девушкой. Мне жаль Ханну.

— Ах, перестань! Не забивай себе голову вздором. И кроме того, Ханна-да, конечно, она молодая девушка… хотя вообще-то она не так уж и молода… но я хочу сказать, что она ведь не такая, как другие девушки с их ребячеством и тщеславием.

Она понимает, что на нее возлагается миссия, и она в состоянии ее выполнить. Доверься ей, Якоб, ручаюсь, ты не ошибешься.

— Да, но не слишком ли рано, ведь год траура только что истек? — Мельник по своей привычке старался отложить дело в долгий ящик и выиграть время.

— Вряд ли кто так подумает. Это же особый случай. Вспомни, ведь устами тех, кто давал показания на следствии, было всенародно объявлено, что вы с Ханной собираетесь пожениться. Стало известно и про стук в наше окно — то есть что твоя первая жена сама выразила пожелание, чтобы вы соединились. Так что все этого ждут, и недавно даже твоя теща сказала мне, мол, скорее бы уж, а то у тебя появляются странности.

— Вот как? Она это сказала?.. Н-да…

Дверь из передней открылась, и служанка внесла поднос с кофейником и чашками. Мельник облегченно вздохнул — можно было немного отвлечься, и, возможно, теперь разговор перейдет на менее волнующие темы. Лесничий тоже просиял при виде кофе и явно пришел в благодушное настроение, не столько потому, что ему не терпелось выпить чашечку, сколько потому, что он увидел в этом признак возвращения мельника к добрым старым привычкам; быть может, сам того не сознавая, его друг был на пути к примирению с жизнью. Мельник и в самом деле за все это время ни разу не пил своего любимого предобеденного кофе — это напомнило бы ему то утро пятницы в середине ноября прошлого года, когда он за чашкой кофе сказал Лизе решающие слова. Сегодня был первый раз, когда он снова пил кофе, да и то лишь ради лесничего, как радушный хозяин.

Мельник отхлебнул и непроизвольно скорчил гримасу. Это был не Лизин кофе. Кристина тоже не умела приготовить хороший кофе — как ни странно, Лиза единственная смогла ему угодить. И не без гордости за нее он вспомнил, как капеллан однажды сказал, что кофе у мельника лучше, чем в пасторской усадьбе. Сумеет ли Ханна варить ему такой же вкусный кофе? Он с горькой улыбкой посмотрел на лесничего, предполагая, что и он обратил внимание на то, что пьет бурду вместо прекрасного напитка, которым угощали его здесь раньше. Но тот, не будучи столь изощренным ценителем кофе, с удовольствием прихлебывал из своей чашки, обсасывал сливочную пенку с усов и от всего сердца улыбался в ответ на улыбку мельника. И, наливая себе вторую чашку, с решительным кивком возобновил прерванный разговор:

— Как я уже сказал, насчет этого не сомневайся, Якоб.

— Ну да, конечно. Хм-м… Но видишь ли, есть еще одна причина: эта мельница стала не слишком подходящим местом, чтобы молодая девушка могла войти сюда хозяйкой.

— Что за вздор!

— Нет, это правда, Вильхельм, это правда, — сказал мельник, с серьезным видом покачав головой. — Я думаю, что в скором времени сумею продать ее за свою цену, хотя пока мне это не удавалось. Я не так богат, чтобы сбыть ее с рук по дешевке, иначе, Бог свидетель, давно уже моей ноги бы здесь не было.

— Но, милый Якоб, до тех пор может пройти несколько месяцев, а то и больше, и как раз в это тяжелое время тебе нужна Ханна, она будет тебе поддержкой.

— Нет, нет, ты не знаешь, в чем дело, иначе сам бы не пустил ее… Лишь когда я смогу привести ее на новую мельницу, где не будет… Вильхельм, ты веришь в привидения?