Мельник был в высшей степени удивлен той легкостью и уверенностью, с какой она справилась с затруднительным положением, в которое он, как ему казалось, ее поставил.

— Право слово, вы могли бы читать проповеди лучше нашего пастора, фрёкен Ханна.

Ханна поднялась с недовольным видом.

— Не насмехайтесь надо мной! Не так легко правильно выразить свою мысль, но намерения у меня были благие.

Она чуть не плакала и хотела отвернуться. Но мельник схватил ее за руку и удержал.

— Как вы дурно думаете обо мне, фрёкен Ханна! Но я могу сказать то же самое о себе: не так легко выразить то, что чувствуешь, однако намерения у меня были благие… Я только хотел сказать, что ваши слова всегда такие добрые и красивые, и я был бы рад слушать их постоянно.

— По-моему, вы слушаете меня достаточно часто, — ответила Ханна шутливо, но зардевшиеся щеки и убегающий взгляд выдавали серьезность этой шутки. — Я боюсь, что часто навожу на вас скуку.

— Скуку! Как вы можете так говорить!

Мельник произнес это с некоторым страхом и от замешательства продолжал держать ее за руку. «Господи, — думал он, — что я такое ляпнул. Она может понять это как замаскированное сватовство, особенно если Вильхельм не держал язык за зубами».

Мальчик уже украдкой всплакнул за компанию, увидев слезы на глазах отца; и теперь его в высшей степени удивляло и тревожило, что отец и тетя Ханна, которые, как он считал, были лучшими друзьями, похоже, ссорились. Поэтому он вылез из дальнего уголка дивана и боязливо прижался к тете Ханне; казалось, он подталкивает ее к отцу, как амур на картине сватовства в стиле рококо. Наполовину зарывшись лицом в складки ее платья, так, что мельнику видны были только его большие серые глаза, он вопросительно поглядывал на отца. Глаза у него — особенно с этим выражением, — были точь-в-точь глазами его матери, и под их взглядом мельнику стало не по себе. Потом в них засветилась улыбка, и к мельнику снова, только еще гораздо живее, вернулась иллюзия, которая сопровождала его в поездке: Кристина была здесь, рядом; она смотрела на него глазами сына и одобрительно улыбалась ему: — да, ты поступаешь правильно, Якоб! Теперь ты держишь руку своей суженой, а вот сегодня утром ты сделал большую ошибку.

Тут он заметил, что до сих пор держит руку Ханны, и чуть ли не с ужасом отпустил ее. Потому что хотел он вовсе не этого — и был не в силах хотеть этого, пусть даже он нарушает священный обет!

Ханна тут же стала гладить мальчика по шелковистым светлым волосам, шутливо раскачивать его голову из стороны в сторону и поддразнивать его: он-де только потому ласкается к ней, что хочет отпроситься домой вместе с отцом. Мальчик очень кстати отвлек ее и помог преодолеть смущение, а смущена она была не меньше, чем мельник. Ведь она, конечно же, в самом деле подумала, что его слова подсказаны любовью к ней и, возможно, желанием, чтобы она это заметила. А так как ее безмятежное расположение к степенному другу дома все время мало-помалу росло, его слова были ей словно маслом по сердцу, тем более, что не огорошили ее, как гром среди ясного неба. Ибо хотя брат не передал ей разговора с другом в лесу, но у нее самой возникла догадка о том, что означал мистический стук в окно, а некоторые замечания брата, которые она, по его разумению, не должна была бы понять, открыли ее цепкому женскому уму, что вопрос о женитьбе уже как-то обсуждался. Но было нежелательно слишком близко подходить к этой теме в беседе с дорогим другом, потому что, по ее понятиям, должно пройти еще много времени, прежде чем разговор между ними самими о любви и женитьбе станет приличным. А с другой стороны, было все-таки очень трудно перейти от этого лирического тона к более безразличному, будничному, так что она была очень благодарна Хансу, который помог ей.

Мельник выпил стакан пива и похвалил его, так как пиво было домашнего приготовления. Потом он встал, собираясь распрощаться.

— Кстати, — сказал он, скользнув взглядом по книжным полкам, на одной из которых зияло пустое место, — ведь у меня ваш сборник Кристиана Винтера. Когда я выезжал из дома, я не знал, что поеду этой дорогой, а то бы захватил его.

— А, это не к спеху.

Уверенность, которая крылась за этими простыми словами, покоробила мельника, как ничто другое, происшедшее за время визита. С такой горечью и грустью он еще ни разу не чувствовал, что приехал проститься навсегда. Да, как ей было догадаться, что с возвратом книги и в самом деле надо было поспешить? Неужели всему доброму и прекрасному, что он пережил в этом доме, пришел конец? Это было немыслимо, но он знал: да, всему этому пришел конец.

— Вот как? Я просто подумал, что вам недостает этой книги, — сказал он и пошел к двери.

— Нет, нет! Я и правда люблю ее перечитывать, но охотно поделюсь удовольствием с вами.

Ханна взглянула на него более чем приветливо. Она сама чувствовала, что было бы благоразумнее не смотреть на него так; но когда делишься с человеком чем-то хорошим, нельзя же при этом смотреть на него букой; а то, что она ему сказала, было всего лишь еще одной любезностью. Конечно, как раз в этой книге много говорилось о любви, — и притом о любви на лоне природы: в зеленом лесу, в полях и лугах, в деревне. Правда, о мельнице речь не шла — впрочем, нет! Там было одно стихотворение про мельницу, но про водяную. Ей было бы приятно, если бы там было стихотворение про ветряную мельницу. При этой мысли она улыбнулась, и эта улыбка была тоже не слишком благоразумной.

— Вы любите стихи? — спросила она.

— Люблю.

— Я рада. Я пробовала читать Винтера вслух Вильхельму, вечерами, когда он сидит и занимается резьбой по дереву, но это не для него. Он терпеть не может стихи, если только они не из Псалтири. Но постепенно мы научим его уму-разуму, верно?

Мельник попытался сделать вид, что разделяет ее надежду, и пробормотал что-то, как бы соглашаясь с ней, но одновременно он открыл дверь, и шум леса заглушил его слова.

Запрячь шведскую лошадку было делом одной минуты. Ханс вскарабкался на сиденье, потому что, само собой, он не хотел упустить случай прокатиться. Потом он останется с дядей Вильхельмом, которого они наверняка встретят.

— Привет ему от меня, — крикнула им вслед Ханна, — и скажите, чтобы не опаздывал к ужину. А если по дороге увидите Енни, пошлите скверное животное домой.

И опять лошадка, опустив голову и широко расставляя ноги, с трудом продвигалась вперед, и колеса со скрипом вертелись в глубоких расхлябанных мокрых колеях. Временами какое — нибудь из колес проваливалось в яму, и в таких случаях Ханса, к его большому удовольствию, подкидывало в воздух. Вообще мальчик сидел очень неспокойно, все время оборачивался и призывал к тому же мельника; потому что там ведь стояла перед домом тетя Ханна и одной рукой придерживала забавную шапку на голове, а другой махала носовым платком — без сомнения, лишь для того, чтобы повеселить мальчика. Эту обязанность тети она выполняла так терпеливо, что, хотя платка было не различить, сама она черной точкой виднелась на фоне белой стены даже тогда, когда они свернули на большую дорогу и шведская лошадка перешла на вполне приличную рысь.

Это пробудило мельника от его унылой дремоты. Так, значит, теперь они встретят лесничего. Должен ли он сейчас сказать ему? Ясно, что это самое правильное! Не надо говорить, что он женится на Лизе, это никого не касается; но просто сказать, чтобы лесничий забыл тот разговор, потому что он все — таки не может жениться на Ханне. Ну а если лесничий спросит: почему, что изменилось? Что он ответит? Нет, с таким же успехом можно с самого начала выложить все начистоту. Но с ним был Ханс; при нем вообще ничего нельзя говорить. Однако, если мальчик отойдет подальше — самому отослать его нельзя, Ханс может рассказать Ханне, что у батюшки с дядей Вильхельмом какие-то секреты, а она истолкует это так, как ей хочется; но если мальчик по собственному почину отойдет в сторонку, тогда он поговорит с лесничим открыто и честно, это решено.