В общем, игра в «найди десять сходств» рискует затянуться надолго.

Плагиат между тем исключен. Визионерство (во всяком случае, у Рубанова), думаю, тоже. В «Богах богов» писатель Рубанов — слишком архитектор, несколько даже бравирующий чертежами и глазомером, рулетка и карандаш за ухом, в романе — от хронологических разрывов до открытого финала — все подогнано и просчитано.

Возможно, одна из разгадок нестранного сближения в общем стругацком корне. Название «Боги Богов» (кстати, не особо мотивированное фабулой) прямо отсылает к «Трудно быть богом», а имя главного героя — Марат — легко рифмуется с Руматой.

Российская фантастика — жанр, по вине его авторов и адептов, сам по себе неполноценный. Плюс — он так и не вышел из пробирки, оставленной братьями-алхимиками. Советская власть кончилась, а Стругацкие остались — этот нехитрый сюжет обернулся тем, что советская власть если где и осталась, так у Стругацких — эдакая литературная Беларусь.

Рожденная тогдашними правилами эзопова феня братского тандема универсальна и неконкретна, может применяться ко всему и на любом свете. Ускользает от окончательных дефиниций, какие бы системы трактовок, проверок, многоярусных контролей ни изобретались. Это как с джинсами, которые тогда же приобретались у фарцы: пользуйся самыми продвинутыми критериями отделить фирм у от самопала, всё равно втюхают фуфло. Другая аналогия — водка с рук при сухом законе: можно и взболтнуть, наблюдая змейку, и разглядеть на донышке черный след конвейерной копоти, и этикетку колупнуть, а риск потравиться всё равно велик.

Всё это, впрочем, относится больше к направлению, нежели к рубановскому роману. Который сделан вполне качественно, сюжетно, крепко и занимательно, с деталями и немножечком психологии, убедительно, хотя и по-школьному, продуманной космогонией. Написанному точным и простым, хотя вовсе не стёртым языком. К тому же Андрея можно понять — писатель лимоновского типа, умеющий творить отличную прозу из собственной биографии, он одержим известным соблазном состояться в качестве беллетриста. И социального утописта — построившего свой ковчег, планету, остров — всё же «Остров Крым» был и остается для Рубанова настольной книгой.

Однако, как говорят опытные дамы, красоту не замажешь — межгалактическая дольче вита богатых бездельников далекого будущего копирует нынешний гламур, увиденный цепким, но посторонним взором. Сквозь картинку юности Марата (пилотская академия, молодые искания, о, моя свежесть) проглядывает электростальский опыт советского юноши Рубанова, отношения главного героя со старым легендарным вором Жильцом прямо проецируются на хорошо знакомый писателю тюремный быт с его конфликтами и тёрками…

Криминальная, так сказать, линия — вообще самая сильная в романе: полнокровный вор Жилец забавно оппонирует принятому в последние годы (в кино и сериальном мыле) шаблону изображения князей преступного мира как сухоньких туберкулезников, главное в которых воля, а не сила. Хороши у Рубанова и попутные находки, вроде жаргонного словечка «фцо» (власть и секс в абсолютном варианте), восходящего не только к старорусскому «всё», но и к аббревиатуре ФСО.

Ключевой мотив, вырастающий в символ, забавный и страшноватый, — невероятный даже по меркам грядущего возраст знаменитого криминала вкупе с невероятной же физической мощью. Жилец подзаряжается от некоего аналога сказочной мертвой-живой воды. Ничего не напоминает?

Похороны Япончика были событием не только медийным, но историческим. История — штука технологическая, вроде больничного осциллографа: она отмечает явления, долго дремавшие в народном сознании и активированные в связи с теми или иными обстоятельствами на стыке времени и территории.

Массовое любопытство к фигуре Япончика восходит к вечной русской тоске по благородному разбойнику, нашему Робин Гуду, и огромный корпус подобных мотивов в фольклоре и искусстве — тому подтверждение. Дело даже не в том, что первые отклики и штрихпунктирные газетные его биографии в большинстве делались в олеографических, а то и житийных тонах. Иваньков сразу шагнул в предание и прочно там обосновался. Впрочем, современность внесла коррективы в процесс: посмертный образ Япончика ближе к голливудским, нежели к отечественным канонам.

Любопытно, что практически одновременно, в 2010 году, в прокат выходят «Чужая» и фильм Ридли Скотта (которому героиня Эрнста — Адольфыча, собственно, и обязана погонялом) «Робин Гуд». Тогда же начинает действовать боевая группа, известная под именем «приморских партизан».

По параметрам, так сказать, блокбастерным фильм Ридли Скотта оказался много круче неоднократно упоминавшегося в этой книжке «УС-2. Предстояние» Никиты Михалкова.

Иллюстрирую только одним критерием: органикой. Даже вечно сонный, как породистый кот, Рассел Кроу (Робин Гуд) весьма убедителен в роли английского йомена времен Ричарда Львиное Сердце и Иоанна Безземельного. Не говоря о Кейт Бланшетт (Мэрион), чья породистая худоба вкупе с асимметричным лицом может считаться образцом британского экстерьера. Даром что австралийка.

Но дело даже не в этом — голливудские ребята вполне естественны в реконструкции средневековой рукопашной и «на пирах разгульной дружбы» — во всяком случае, адекватны нашим, мифологизированным, конечно, представлениям о европейском средневековье.

Тогда как первая актерская сборная в «Предстоянии» (за отрадным исключением Евгения Миронова и Сергея Маковецкого) не знает, как входить не только в кабинет Сталина, но и в деревенскую избу. Позабыла, как держать в руках не только стрелковое оружие, но и сельхозинвентарь.

Интерьеры в «Робин Гуде» вслед за достоверностью свидетельствуют о рачительности продюсеров и высоких гонорарах художников, в то время как сквозь метафизические щели картины «УС-2» просвечивает стыдная тайна многократно завышенной сметы.

Словом, если органику «Робин Гуда» могут квалифицированно оценивать лишь ученые-медиевисты, то михалковскую эпопею имели право оспорить множество русских людей старшего и среднего поколений. Что, собственно, и произошло. И даже у Михалкова не хватило духу объявить это происками вечных врагов России.

Однако главное даже не в этом; Робин Гуд — исконно русский народный герой, а комдив Котов и его дочь Надя — нет.

О Робин Гуде писали выдающиеся наши авторы — Вальтер Скотт, Александр Дюма, Михаил Гершензон, Владимир Высоцкий.

Да, двое первых были родом не из России (Дюма, правда, в ней побывал, да еще как!), но для кого сейчас это принципиально?

Переводчик Михаил Абрамович Гершензон, изложивший аглицкие баллады замечательной русской прозой (еще одна его знаменитая книжка — очень вольный перевод «Сказок дядюшки Римуса» Джоэля Харриса), понятно, не был русским по национальности, зато погиб очень по-робин-гудовски: в великой войне.

Он был фронтовым переводчиком, то есть человеком совершенно не военным, и когда был убит командир батальона, выбежал вперед, поднял револьвер, сказал: «Вперед, за мной!» — и солдаты пошли. Он погиб как герой, успев, смертельно раненный, написать жене, сколь счастлив принять достойную смерть.

На месте упокоения Михаила Гершензона стоит стела с надписью «Здесь похоронен член Союза советских писателей, интендант 2-го ранга Гершензон Михаил Абрамович, героически павший в борьбе с немецкими захватчиками в районе деревни Петушки».

Прямо поэма «Ноттингем — Петушки»…

По количеству «робин-гудовских» экранизаций советский кинематограф не уступал Голливуду (актер «Таганки» Борис Хмельницкий ухитрился сыграть Робина дважды!). Отсюда и дворовые игры в «Робин Гуда» в 70—80-х, поразительно близкие к тем, что описал Марк Твен в «Томе Сойере».

Стрельба из лука, олени, шериф — все эти исконные явления обрели вторую жизнь в России вместе с мифом Робин Гуда.

…На примере моего друга Анатолия Ф., спортсмена и воина, человека робин-гудовской щедрости в дружбе, изобретательности и памятливости во вражде, заметно, как балладный контекст активно вмешивается в реальность.