Но главным критерием, похоже, стал феномен своеобразного родства первого зрителя с персонажем и его временем. Осознание общих корней и поэтических (в случае Путина — политических) установок и принципов. Проще говоря, Владимир Путин — человек из страны Владимира Высоцкого и разделяет подобное происхождение с миллионами соотечественников.

«Страна Высоцкого» требует пояснений: поэт во многом создал, назвав по именам, Россию конца XX и начала XXI века. Он придумал для нее язык. Как Маяковский для революции. Как Пушкин сотворил из слов Россию XIX.

«Евгений Онегин» стал не столько энциклопедией, сколько матрицей русской жизни, так же как «Борис Годунов» — не так историческим, как онтологическим сочинением, универсальным сценарием русской истории.

Сегодняшняя востребованность Высоцкого гражданами страны, но в куда большей степени — ее властями помимо прочего объясняется по-советски: дефицитом.

Не мною отмечено (впервые среди известных мне авторов эту мысль высказал саратовский писатель Сергей Боровиков): нынешним правителям России трудно (точнее, невозможно) предъявить народу выдающиеся, не подлежащие ревизии прорывы и заслуги. В ход идут достижения другого режима, социального строя и государства: победа в Великой Отечественной и полет Гагарина. Однако чем дальше, тем шире очевиден властный произвол в приватизации былых триумфов; власть на этом фоне всё больше пережимает с пиар-оформлением Победы и Полета, засахаривая их и обессмысливая в телевизионной фабрике-кухне… А концептуальный антагонизм нынешних демиургов строителям Красной империи (за наследников которой тщатся выдать себя официозные коммунисты) превращает юбилейные камлания в комедию абсурда.

В этом смысле Высоцкий фигура чрезвычайно принципиальная и безальтернативная — с его всенародной популярностью и неофициальностью (отделением себя от того государства), харизмой и уходом (как физическим, так и поэтическим — от окончательной определенности), постулированной греховностью и ментальной близостью современному соотечественнику, связью — хронологической и творческой с Победой и Полетом…

Он претендует, успешней многих других, на статус Национального героя. Есть что показать.

Назову, весьма условно и приблизительно, три стихии, имеющие непосредственное отношение к Высоцкому и на которых, как на трех китах, стоит современная жизнь в Отечестве, куда там Конституциям, законам и подзаконным актам.

1. «Облатнение».

2. Традиционализм и двоемыслие.

3. «Рейтинг», PR, или, по Пушкину, «мнение народное».

Двинемся по порядку.

У Высоцкого есть две песни о книгах.

Занятно — в масскультуре самой читающей в мире о книгах говорить было почти не принято. А ведь они в том или ином виде эту жизнь не столько формулировали, сколько формировали. СССР был во многом литературным проектом. Это сейчас — или читать, или жить. А тогда совмещать вполне получалось.

Обе песни — настоящие шедевры, притом не слишком широко известны. С какой начнем? А хронологически.

Сейчас о самом феномене ранних, «блатных» (хотя здесь следовало бы поменять местами кавычки) песен Высоцкого написано немало. Хотя на общем фоне — капля в море. Километры литературы о нем по внешним параметрам догнали написанное о Пушкине и Есенине. Пушкиниана берет масштабами национального гения и еще своим возрастом — отсчет с пушкинской речи Достоевского в 1880 году.

Есенинские дела — бессмысленной и беспощадной возней вокруг самоубийства, из которого слишком многим почему-то до сих пор хочется сделать убийство.

В этом смысле напластования о Высоцком загадочны. Что можно столь скрупулезно каталогизировать? Жизнь, многие свидетели которой живы? Запои, а потом полинаркоманию? Так ведь почти у всех это происходит одинаково. Другое дело: водка и морфий были для Высоцкого не целью (получение кайфа), а инструментами самоубийственной жизненной, да и поэтической стратегии, в рамках которой странно уживались с поразительным жизнелюбием и рационализмом.

Роли? Но от них мало чего осталось — даже в кино, не говоря о театральных.

Песни говорят сами за себя, хотя, конечно, новым поколениям уже необходимы комментарии к их реалиям. Однако и девственность новых поколений не стоит преувеличивать — реалии изменились мало. Особенно в применении к блатному миру — институции (подобно Православной церкви, сугубо на внешнем, ритуальном уровне) чрезвычайно консервативной. И невероятно жизнеспособной, без всякого ущерба шагающей в грядущее сквозь все земные катаклизмы — об этом впечатляюще рассказал Виктор Пелевин в последнем романе Snuff.

Так вот, блатных песен у Высоцкого много — современно выражаясь, на три, а то и четыре альбома. Песню про УК и сам Владимир Семенович, похоже, полагал вершиной этого цикла, если перепевал, среди очень немногих, в поздние годы, для вполне профессиональной записи у Михаила Шемякина.

Сам Владимир Семенович в полуофициальные годы, не отказываясь ни от единой своей строчки, был иногда не прочь назвать эти песни стилизациями. Звучало и тогда неубедительно; Высоцкий, случалось, перепевал блатной фольклор («Течет речечка» и пр.), не особо разбирая, где оригинал, а где стилизация, и дистанция огромного размера между авторством и просто исполнением становилась литературным фактом. Разрыв, пропасть — куда более очевидные сегодня, когда Высоцкого изредка вставляют в ротации радио «Шансон» даже в самых идиотских обработках, между Кучиным и Наговицыным.

Дмитрий Быков в замечательной работе «Опыт о сдвиге» подчеркивает: в блатном цикле Высоцкий сразу обозначил свою творческую стратегию, обеспечившую ему оглушительный успех при жизни и поэтическую жизнь после смерти. Это — а) ролевая поэтическая игра; б) зазор, сдвиг между бытом — опытом персонажа и авторской позицией.

Еще Быков говорит о несомненном качестве ранних вещей. Безусловно; уже там полнокровно наличествуют составная рифма, и вовсе не вымученная («не дай Бог — Бодайбо»); поразительное новаторство (песня «Красное, зеленое, желтое, лиловое» — первый, без дураков, рэп на русском языке), исчерпывающая речевая характеристика персонажа в одной полустрочке («На суде судья сказал: „Двадцать пять — до встречи“»).