— И с чего мы начнем, Марк? Теперь у нас ничего нет. У нас нет Чарли, нет доверия друг к другу — у нас нет ничего. Даже моя подруга… — Мой голос дрогнул. Я едва сдерживаюсь, чтобы не расплакаться снова. Из носа течет. Я вытираю его тыльной стороной ладони, так как платка у меня нет. «Высморкайся как следует и вытри нос», — сказала бы я Чарли.

— У нас есть мы, quand même ( вопреки всему), Энни. — Марк говорит тихо, почти умоляюще. — Мы можем начать с этого, non?

— Нет! — Я пытаюсь прийти в себя, но все бесполезно. Я не в силах контролировать себя. Я не могу унять эти слезы, текущие словно из бездонного колодца. — Нет! Мы не можем вернуться, нельзя повернуть время вспять.

Марк бьет кулаком по столу, отчего на мраморной его поверхности со звоном подпрыгивают чашки, и мое сердце вздрагивает.

— Mais, t'es sérieuse, Энни? Мы уже вернулись назад! Именно в этом дело. Мы можем все начать сначала!

Сейчас я лишь хочу забраться в постель и накрыться с головой одеялом. Мне холодно, и я дрожу, глядя на Марка.

— Что именно мы можем начать сначала, Марк?

Он берет меня за руки.

— Mais toi et moi… Ты и я вместе, наши отношения, конечно!

— Ты и я? Ты и я? — Я пытаюсь встать, но Марк сильнее сжимает мои руки, удерживая меня на месте. — А как же Бетти, Марк? А как же Карло и…

— Проклятие, Энни! Нет, только ты и я… и Чарли. — Марк смотрит мне в глаза, продолжая удерживать меня, но я все равно пытаюсь подняться.

— Нет, нет, Марк!

Его стул жалобно скрипнул, когда он, встав, отпустил меня.

— Почему нет?

Я устало поднимаюсь из-за стола.

— Нет, потому что я не верю тебе! — Сейчас я чувствую себя намного, намного старше той девочки, что выходила из этой квартиры ранним утром. Я чувствую себя даже старше, чем раньше, неделю назад. Я направляюсь в прихожую, и мое тело кажется мне просто чужеродной оболочкой. — Я больше не верю тебе, Марк…

— Что ты делаешь? Tu vas ou? — кричит он мне вслед.

Я должна все обдумать, говорю я себе. Я должна уйти. И я понимаю, что я должна была поступить так давным-давно.

Моя сумка с кучей совершенно ненужных мне вещей лежит в прихожей. Но я смертельно устала и ничего не вижу за пеленой слез. Я опускаюсь на пол рядом с сумкой, скрестив ноги. Я не знаю, с чего начать.

— Ты должна позволить мне доказать тебе, что в этот раз все будет по-другому. — Марк последовал за мной. — Мы должны, должны попытаться еще раз, Энни!

Я не смотрю на Марка.

— Энни, пожалуйста! — Его голос дрожит. — On ne puet pas faire une omelette sans casser des œufs.

Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц? Забавно, что Марк говорит об этом сейчас. Так говорила моя бабушка, только совсем по другому поводу. «Ты должна рисковать, Энни. Ты не должна бояться разбить скорлупу, иначе не получить омлета. И научись не жалеть о том, что сделано».

— Действительно, — отвечаю я. — Но нет смысла готовить омлет, если яйца протухли.

— Протухли?

— Pourri, Марк, — перевожу я. Мне неприятно произносить это вслух специально для него. — Des œufs et pourri!

— Почему ты переиначиваешь мои слова?

Дрожащими руками я роюсь в своих вещах. Теперь у меня ничего нет, вся моя жизнь, прошлое и будущее, сжалась до размеров этой сумки, Записка Карло падает мне на колени, самая первая его записка. Моя мать была права, думаю я, разрывая записку в мелкие клочья. Все мои романтические сувениры — сплошная подделка — падают на пол как конфетти. Я была молодой глупой девчонкой. Да, мама правильно говорила, что «вся эта романтическая чушь ничего не значит». Я возьму с собой только опыт. Я начну все с нуля.

— Tu te rend compté alors? Ты понимаешь, что это тогда означает, Энни?

Я поднимаю глаза. Казалось, теперь он не может сделать мне больно, я потеряла все. Но я ошибаюсь.

— Это значит, что мы больше никогда не увидим Чарли.

Я чувствую, как кровь приливает к лицу. В висках у меня стучит, а губы болезненно пульсируют.

— Это угроза, Марк? — шепчу я еле слышно. Сердце молотом колотится в груди, грозя вырваться наружу, и я уверена, что Марк слышит его удары.

— Non, Энни. — Марк прислоняется спиной к стене. — Я просто говорю, как все будет. Теперь судьба всех нас троих только в твоих руках.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Бабушка научила меня играть в карты. На каникулах, когда на улице шел дождь, а мамы не было дома, мы часами вместе просиживали за столом, играя в покер, кункен и в очко. «Снап — это для детей», — говорила бабушка. Она научила меня всем хитростям: как тасовать, как сдавать, как блефовать и делать ставки. К тому времени, как мне исполнилось семь или восемь, я была уже довольно хорошим игроком.

Мы играли в карты, и бабушка рассказывала мне о разных вещах. Она рассказывала мне о прошлом, о том времени, когда сама была маленькой девочкой, о том, как девушкой пережила войну, и о мужчинах, за которых выходила замуж. Бабушка многое знала о мужчинах. Иногда она забывала и по нескольку раз пересказывала мне одно и тоже. Но я не жаловалась. Мне нравилось слушать ее рассказы.

Но если дома была мама, то она качала головой и сквозь зубы обращалась к бабушке: «Мам, ты уже рассказывала нам это».

Поэтому я предпочитала, когда мы с бабушкой были одни, играли в карты и разговаривали. Иногда она рассказывала мне о моем дедушке, об отце моей мамы и о первом муже бабушки. Я знала о нем только из ее рассказов, потому что он умер, когда я была еще совсем маленькой. И, конечно, моя мать никогда не вспоминала о прошлом. «У меня нет времени на ностальгию», — говорила она.

— Бабушка, а ты любила его? — однажды спросила я.

— О да! — Она помахала картами, словно веером. — Я любила его больше всех!

Я заметила, как кровь прилила к ее лицу, когда она махала карточным веером, а еще я успела разглядеть червового короля и пикового туза. У меня были две дамы.

— Почему же тогда ты ушла от него? — спросила я с удивлением. Бабушка рассталась с ним, когда моя мама была маленькой.

Она не сразу ответила мне. Бабушка сосредоточенно посмотрела на свои карты, решая, какие оставить, а какие обменять. Затем сбросила две, и я сдала ей две из колоды. Я наблюдала, как она берет их, улыбаясь, как размещает в руке, как прижимает к груди. «Блефует ли она снова?» — думаю я. Моя бабушка умела блефовать.

— Потому что… — Она смотрела в карты, все еще задумчиво улыбаясь. Она совсем не смотрела на меня. — Твой дедушка не ценил того, что имел.

Да, да, бабушка определенно блефовала, подумала я. Но я не могла быть уверенной на все сто. Я внимательно следила за выражением ее лица, за взглядом, за губами, на которых заиграла улыбка, когда бабушка посмотрела на карты. Тогда моей бабушке было примерно восемьдесят. Я видела ее фотографии, когда она была еще молодой. Моим любимым был тот снимок, где она смеялась, сидя на краю капота машины, а рядом с ней, обнимая ее за талию, сидел какой-то солдат. Бабушка была очень красивая. Ее рыжие длинные и волнистые волосы струились по плечам, как у Риты Хейворт [23], а шелковое платье, скроенное по косой, по моде сороковых, очень подходило к машине того времени. Бабушка была похожа на кинозвезду. Даже сейчас, когда ее волосы стали белыми как снег, бабушка оставалась все такой же красивой.

Она же наблюдала за мной. «Никогда никому не позволяй провести себя, Энни. Никогда!» — говорила она и, подмигнув, открывала выигрышную комбинацию.

Конечно, тогда ее советы, в частности в отношении мужчин, были для меня пустыми словами. В то время я витала в облаках и считала себя прекрасной принцессой, которую не менее прекрасный принц заберет куда-нибудь с собой в свое королевство, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Принц любил принцессу, а все остальное не имело значения. Они жили долго и счастливо. Конец.

Мама всегда говорила, что именно в этом моя проблема, несмотря на то что я уже молодая женщина двадцати лет от роду. «Ты слишком открыта, Энни Макинтайр! Жизнь — трудная штука, и лучше приготовиться к ней сейчас, чем потом испытать тяжкое разочарование». Когда бабушка умерла, мама только и сказала: «Теперь, возможно, ты спустишься на землю».