«Она не всегда была такой, Энни!»

— Марк, почему ты не поедешь к нему? — спросила я однажды ночью.

Но он не взглянул на меня.

— Ты боишься уезжать? Ты боишься, что ребенок родится, когда тебя не будет рядом?

— Ты думаешь, в этом все дело? — произнес он, и в его голосе я услышала неприкрытую злобу. Я не стала обращать внимания. Ведь он же скорбит, сказала я себе.

Ночью, когда снова раздался звонок от Розы, мы вместе лежали на постели в темноте. Собранная дорожная сумка Марка стояла в углу. Он готов был вылететь в Париж утренним рейсом. Тогда я попыталась сказать ему:

— Марк, я понимаю… то, что ты чувствуешь…

В ответ — ничего.

Он молчал до тех пор, пока я не начала засыпать. И вдруг услышала его голос:

— Ты ничего не понимаешь, Энни.

Его горе стало ядовитой змеей, которая жалила меня в самое сердце. Я кусала губы, задерживала дыхание, стараясь не плакать.

— Оставайся столько, сколько потребуется, — сказала я утром, когда мы сидели напротив друг друга в кафе аэропорта. — Оставайся и дольше, если захочешь. Не волнуйся о ребенке…

Марк кивнул, ничего не ответив. Снова молчание.

Потом он улетел.

За две недели до предполагаемого срока рождения меня охватила тревога. Прошел месяц, как Марк уехал. Несмотря на то, что я говорила ему, я надеялась, что он вернется быстрее, так как боялась, что ребенок в конце концов может появиться на свет раньше срока.

Но Марк позвонил. В его голосе я все равно услышала ту же злобу. Потом я лежала и говорила, что со мной все в порядке, что с нами все нормально, а ему просто надо еще побыть дома.

— Ты ничего не понимаешь, Энни, — сказал он в ответ.

В конце концов Марк вернулся, вернулся тогда, когда подходили к концу мои девять месяцев.

Когда я пыталась расспрашивать его об отце, Марк снова впадал в мрачное молчание, становился замкнутым и угрюмым. Он совсем не был похож на того Марка, которого я знала прежде. Я пыталась подавить панику, все чаще охватывающую меня. Ведь именно этого я и боялась больше всего — похоронив отца, Марк похоронил с ним частицу себя.

Я думала о том кладбище, мимо которого мы проходили и откуда я бежала прочь, смеясь и крича. Я думала о могильных плитах, обрамляющих дорогу, которая вела к его дому. «Ты хочешь познакомиться с моими предками, Энни?» Марк похоронил там своего отца, как и Морис своего. Мрачная история повторяется — его предки с каменными лицами, с тех черно-белых фотографий, преследуют нас в настоящем, ставя под угрозу наше будущее.

— Он злится на меня, Бетти.

— Дай ему пережить его горе, — ответила она с другого конца трубки.

— Он винит меня.

— Нет, Энни, это не так — ты не понимаешь.

Снова точные слова Марка в мой адрес. И я вспомнила, что говорила то же, когда Марк спрашивал про мою мать.

Тогда я решила: пусть эта волна разобьется об меня, о мой большой круглый живот, об обещание нашего розового будущего, нашего счастья. За смертью следует рождение, сказала я себе, вспомнив те кнопки в здании Канцелярии. Когда Марк будет готов, он вернется ко мне. Бетти была права. Сейчас ему просто нужно время, чтобы пережить боль утраты.

А потом родился Чарли.

И с тех пор, как он появился на свет, я нормально не спала, пока ему не исполнилось три года. У меня даже не хватало времени как следует почистить зубы, не говоря уже о том, чтобы размышлять о смысле жизни и смерти.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Когда мы по субботам ездили в дом к родителям Марка, во мне рождалось чувство зависти. Я завидовала его детству, я завидовала, что его любили, что сохранили его комнату такой, какой Марк оставил ее, когда уехал из дома.

Но после смерти Мориса, когда мы уже приезжали туда с Чарли, когда тот был сначала совсем малышом, а потом и постарше, дом Марка, его старая комната, словно застывший пейзаж из детства, его родственники, взирающие на нас с черно-белых снимков, рождали во мне чувство тревоги. Роза оберегала детскую Марка, несмотря на то что он был уже женатым человеком и имел сына. Но это не была просто комната. Дом стал памятником Морису, монументом в честь его предков. Бюро и столы были полны различных документов, записей и клочков бумаги. Повсюду лежали груды вещей, от которых давно уже не было никакого проку. Сам дом, где вырос отец Марка, отец его отца и так далее… превратился в темную, мрачную и холодную пещеру. История, которая когда-то привлекла меня, теперь стала просто старой пожелтевшей бумагой с именами покойных предков, где уже стояло имя Чарли.

Все те предметы, которые я однажды с благоговением брала в руки, все эти старые и потертые деревянные трубки, серебряные ложки и китайский фарфор превратились в не что иное, как обычные пыльные сувениры из другой эпохи, из совершенно незнакомой жизни чужих мне людей.

Сидя напротив Розы за кухонным столом, я снова и снова слушала одни и те же истории, пока однажды просто не смогла больше выслушивать все это. После того как Морис умер, мрачная и тяжелая жизнь его предков стала тяжким бременем Розы. А я совсем не хотела, чтобы это стало моим камнем, а тем более бременем моего сына.

Я выросла в другой стране, в другом мире, с матерью, которая ничего не оставляла на память, ничего, кроме фотографии моего отца, которая не была предназначена для моих глаз. Моя мать отрицала прошлое. Она сама создала свою реальность, в которой мой отец был хорошим человеком.

Но он исчез из нашей жизни без следа, не считая одной-единственной фотографии.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

— Сначала ты загадываешь желание…

«Ты» эхом отдалось под сводами потолка, отскакивая от стен, от массивных мраморных плит под нашими ногами, словно уханье филина в лесу, под окнами нашей спальни в Лерма.

— Не желание, Энни, — зашипела на меня Бетти. — Молитву. Сначала надо произнести молитву.

Она не в первый раз приводила меня сюда, на улицу Рояль, где в самом конце расположилась огромная, совершенно невообразимая, особенно для центра Парижа, церковь Ла-Мадлен, похожая на греческий храм. Коринфские колонны выстроились на фасаде в шеренгу, словно гигантские солдаты. Мы приходили сюда после работы, когда, по пути к метро, Бетти вдруг хватала меня за руку и тащила за угол.

— Подожди… Давай сначала зажжем свечу.

Но вечером этого бесконечного вторника, когда я вошла в комнату для преподавателей, с ужасом думая о том, что, может быть, это действительно конец, что с этого дня это моя настоящая реальность, а Чарли стал лишь воспоминанием, Бетти уже решила, куда мы пойдем.

— Плохо выглядишь, — проговорила она, взяв наши пальто и сумки. — Пошли, зажжем свечу.

Мне нужна больше чем свеча, мне нужно чудо.

Прошло много времени с тех пор, как я бросала монету в этот старый ящик. Чем больше, тем лучше, всегда говорила Бетти. Мы взяли соответствующие свечи, пахнущие ванилью, с одной из деревянных полок, на которых аккуратно были разложены всевозможные свечи согласно размеру и цене…

— А кто узнает, если я заплачу двадцать сантимов, а возьму самую большую свечку? — пошутила я, когда Бетти привела меня сюда в первый раз.

— Он узнает. — Ее взгляд взлетел к сводчатому потолку, разукрашенному фресками. — Или, что еще хуже, я узнаю. Так что давай плати!

И вот мы снова были здесь, через пятнадцать лет, перед стойкой для свеч в церкви Ла-Мадлен. В последний раз я стояла перед чем-то подобным на собственной свадьбе в Сиднее. Тогда после церемонии я ускользнула одна. Мне надо было кое-что сделать.

— Зажги за меня свечу, — попросила Бетти. — Зажги ее на свою свадьбу, чтобы спасти душу, и сделай это в самом большом храме, который сможешь найти в своей богом забытой стране.

И в день своей свадьбы я пошла в храм Сен-Мари и поставила там свечку. За Бетти.

Но теперь, в мерцающем свете, у Бетти был немного дьявольский вид. Она сжимала свою свечу в руке, и танцующие тени углубляли ее глазницы, а курчавые волосы казались пламенным ореолом.