Читал он откровенно невнимательно, пропуская (а Полянский это заметил) целые абзацы, частенько поглядывая из-под очков на томящегося в ожидании автора. Редакторский карандаш, нередко вершивший судьбу сотен рукописей, во время прочтения не сделал ни одной резолюции, не чиркнул ни одной пометки и ни одного восклицательного знака.

— А вы все в прежнем ключе, господин Полянский, — наконец закончил редактор, и весь его вид говорил о законченных процедурах у зубного врача. — Как вы сами оцениваете свой труд?

— П-по-моему, ужасно, господин Фандер.

— По-моему, тоже…

— Ужасно — в смысле ужасно?! — вдруг заподозрил автор.

— В смысле неактуально, старо и неинтересно! — привычно жестоко отрезал редактор и едва не сломал свой карандаш. — …За это время вы не изменились…

— Но год-два назад…

— Полно, полно вам, Полянский, оглядываться в прошлое… Я ценю ваши былые заслуги и прекрасно помню, что вы в свое время дали нам немалый тираж, но теперь могу предложить лишь брошюру за свой счет…

— Но что же вам вдруг не понравилось?! — решив бороться до конца, развел руками автор, хотя понимал, что уже обречен. Слишком уж хорошо он знал господина Фандера.

Редактор нервно перекидал несколько листов и хищно впился в текст.

— Во-первых, не вдруг, и вовсе не вдруг. Прошло какое-то время, прежде чем… Вот, пожалуйста… После кислотного дождя покойники встают из могил и шастают по городу… — господин Фандер снял свои очки-блюдца и с недовольством выпятил нижнюю губу. — Ей-богу, детский лепет какой-то! Выйдете на улицу!.. Мы все уже как покойники!!. Мы уже давно забыли, что такое нормальный дождь, и каждый из нас одной ногой в могиле… А вот министр культуры и образования оказался обычным потрошителем и уже три года… н-ну, это еще ладно, — он перескочил, почти наугад, несколько листов. — …Так-так-так… клонирование мутантов, пир в крематории… А вот, уважаемый, сказочная фантастика у вас вообще кишит гномами-кровопийцами, кроликами-людоедами…

— Но это же сама изюминка!! — робко пытался защититься Полянский. — Самый смак, так сказать.

— Ка-акой смак, любезнейший!!!

— Н-ну… нагнетание ужаса, захватывающие моменты…

— …А здесь, на семнадцатой странице, в вашем произведении фабрика трикотажных изделий выпустила партию модных шарфиков… В итоге двести человек задушены при неясных обстоятельствах. То, что на фабрике отвратительные мастера, ни о чем еще не говорит… А вот я, — господин Фандер со вздохом откинулся в кресле, — и многие наши читатели, откровенно говоря, устали от вас.

— Позвольте, господин Фандер, — растерялся Полянский. — Что же вы предлагаете печатать? Чем нынче можно удивить?

— Да вот, стали появляться первопроходцы. Говорят, когда-то, давным-давно это было в моде, — редактор мечтательно сцепил руки за головой и зажмурился. — Пишут о доброте, о светлом будущем, о дружбе… и…

— И?..

— И о любви, мастер Полянский, о любви!!!

5 января 2004

Екатерина Соловьева

Проклятие

Дядин звонок меня насторожил. Всегда уверенный голос просил приехать, и я тряслась в электричке, гадая, что же меня вынудило сесть на поезд. Не жалость, верно? Не любовь… Разве можно любить человека, который на протяжении долгих восемнадцати лет с завидным упорством сводил в могилу жену? Бил, оскорблял, изменял, унижал… Ни один ангел, которым и была моя тетка, Алевтина Алексеевна, не выдержал бы такого. Егор Викторович схоронил ее три года назад, по весне, когда копальщики, матерясь, долбили промерзшую кладбищенскую землю, а он, по-коровьи взмыкивая, подливал им паленую водку.

Разве можно жалеть человека, что беспробудно пил без причины? У которого было все: любящая жена, заботливый сын, хорошая работа… Каждый вечер, возвращаясь с работы, дядя Егор надирался с собутыльниками в хлам. Нередко его приносили, так как идти самостоятельно он не мог. Драки, домашние попойки, бесконечные скандалы с соседями, милицейские протоколы, вытрезвитель… Васька, мой двоюродный брат и его сын, ругался, совестил, даже лез с кулаками, все бесполезно. После похорон он переехал к невесте и, наконец, женился. Отца навещал редко, тяжело переживая смерть матери.

В чем же причина? Почему я поехала? Чувство долга? Оно мне не свойственно. Разве что любопытство. В непривычно трезвом голосе слышался надрыв. Настоящий, острый, как осколок кости при открытом переломе. Банально хотелось знать, что же может задеть такого беспринципного человека, как дядя.

Вместе с отгадкой пришло эгоистическое ощущение покоя. Поезд качнулся, останавливаясь, и диспетчер шепеляво объявил конечную.

Седой Егор Викторович открыл сразу и принял из моих рук торт и фрукты. В темном коридоре я не сразу заметила у него под темной рубашкой высокий горб, что почти терся о затылок. Повесив пальто и шарф, я осторожно втянула воздух. Спиртовыми парами не пахло, напротив, квартира непривычно дышала отголосками моющих средств и ароматом свежезаваренного чая. Кухня белела новыми обоями, потолок сверкал гладкими плитками, изо всех горшков гордо пыжились ухоженные цветы.

— На углу купил, — грустно улыбнулся дядя, поймав мой недоуменный взгляд. — Оказывается, если не пить, столько денег остается…

Горячий «Эрл грей» с бергамотом пили почти молча. Я с трудом сдерживала град вопросов, так и вертевшихся на языке: почему он трезв, как стекло, гладко выбрит и больше не буянит. И, в конце концов, откуда этот горб? Кремовые куски застревали в горле, я кашляла, он хлопал широкой ладонью по спине и ободряюще улыбался краешком рта. Казалось, ему больно это делать. Последние золотые лучи осеннего дня крались по скатерти, бликуя на дядиной седине и фарфоровых блюдцах.

Вечер подкрался лиловым татем. Вымыв посуду, Егор Викторович собрал крошки и бросил их на балкон. На роскошное пиршество слетелись галки, голуби и воробьи. Птицы ссорились, ворча и сыпля перьями. Дядя вздохнул. Я проследила его взгляд, что замер на черно-белой фотографии жены на подоконнике.

— Убери хоть ты ее, — неожиданно глухо пробасил он, кивнув на снимок покойницы. — Да накинь пальто, наверху холодно будет.

— Наверху? — переспросила я, но Егор Викторович уже стоял в дверях, набросив плащ.

«Точно, шизофрения, — определила я еще на лестничной клетке, залезая следом за ним на крышу. — Придется звонить ноль три».

С высоты пятиэтажки открывался вид на засыпающий город: бирюзовые сумерки, подернутые туманной дымкой, окутали улицы и проспекты. Багряная лента опоясала шафранный горизонт, и криком раненой птицы с вокзала несся свист тормозящего поезда.

Дядя устало обернулся. Карие глаза, затканные в уголках паутиной морщин, таили невыносимую боль и муку. Казалось, в них плещется свет первых высыпавших звезд. Не выдержав, я отвела взгляд.

— Я тебя позвал, потому что Васька не поверит. Не простит он меня никогда… А отец твой сразу в дурку позвонит.

Я ощутила, как краснею, и принялась крутить обручальное кольцо на пальце. Стало не по себе.

— У тебя мозги чистые, холодные, ты поймешь… Поймешь… Прокляла она меня, прокляла…

— Дядь Егор, может, не надо — к ночи-то? Про покойницу…

— Не гляди ты так, ради бога! К ночи… Сама видишь — не пью, не курю. Прокляла! В больнице еще. Знала, что умирает, руки свои тянет: «Проклинаю тебя именем господа…». Я не понял тогда, посмеялся, мол, где же твой бог, дура, когда ты концы отдаешь. А потом… — он вздохнул так тяжело, будто что-то внутри опрокинулось, и отвернулся. — Сначала милостыню давать начал… бомжам всяким хлеба, воды. Выпить ни грамма не мог. Не идет и все, хоть тресни! Сигареты туда же. Встал как-то утром, не проснулся еще, гляжу, руки сами обои старые отдирают, клей замешивают… На работе все перебрал, весь цех вылизал…

Надлом вернулся в голос. У меня появилось нехорошее предчувствие.

— Не могу я больше, понимаешь?.. Птичек кормить, улыбаться всем… С души воротит. А перестать не могу. Вчера Антонине телевизор починил, на той неделе Ильиничне электропрялку… И так без конца, понимаешь? На могилу к своей ходил, уж просил-молил, чтоб простила, гляжу: все цветы прибрал, крупы насыпал, портрет помыл… Тяжко мне, ох, и тяжко…