Вы ждете портретов гостей, собравшихся у госпожи де Мальби; но, право же, мне совсем не до того, чтобы забавлять вас описанием этих господ! Мы не можем думать о посторонних людях, когда наши мысли заняты, и не без причины, нашей собственной судьбой. Я сейчас не в состоянии наблюдать и сравнивать; может быть, потом я и вернусь к этим людям, у меня еще будет случай увидеть их, и вы с ними тоже познакомитесь. Но в эту минуту я могу думать только о своем горе, о своих намерениях, о своем возлюбленном, о своей сопернице — и только о них я способна говорить, а вам придется слушать; если вас больше интересует что-нибудь другое, бросьте совсем мои записки, не читайте их; я не только ленива, но и своенравна... Но все же мне вдруг захотелось мимоходом обронить несколько слов (именно так я и сделаю) о госпоже де Мальби — родственнице госпожи Дорсен, столь пылко желавшей со мной познакомиться. Видимо, эта дама втайне надеялась, что похвалы, расточаемые мне, преувеличены что портреты мне льстят, и никак не ожидала, что я и впрямь окажусь такой хорошенькой. Ей очень не понравились восторги маркиза де Синери, и я прочла это в ее глазах.

Госпожа де Мальби была вдовой — весьма благоразумной, довольно красивой, очень богатой и еще не достигшей тридцати лет. В свете считали, что она выше обычных слабостей прекрасного пола, и называли ее даже философом в юбке; но это вздор; просто госпожа де Мальби была кокетлива, очень кокетлива, и кокетлива исподтишка — что уже нехорошо. Она не относилась к числу тех простодушных и веселых кокеток, которые, по крайней мере, ничего не скрывают, чье легкомыслие служит оправданием их кокетству и чьи манеры откровенно говорят: «Сейчас я совершу нападение, защищайтесь, если можете». Но госпожа де Мальби тщательно скрывала подобные поползновения; ее суетность таилась под покровом скромности, вы бы не заметили в ней ни малейшего самодовольства. Она держалась мягко, любезно, без малейшего признака всякой мысли о себе, выказывая доброту, не кичась своими явными добродетелями, не гордясь своими познаниями; вы видели в ней нерушимую верность долгу, чувствительную душу, сердце, готовое принести любую жертву на алтарь дружбы,— вот на что она претендовала, и только на это. О своей красоте, о своих прелестях, о стройной фигуре, о разнообразных талантах, о проницательном уме — ни полсловечка: она будто и понятия не имела, что это такое и для чего это служит. Но показное равнодушие к собственным чарам делало их еще заметней, выставляло их в самом благоприятном свете и подчеркивало ее женские достоинства. Казалось, госпожа де Мальби говорит вам: «Смотрите, чем я пренебрегаю: красивое личико и другие прелести, которые дарованы мне по прихоти природы — все это излишне; для другой женщины одно это могло быть драгоценнейшим достоянием, не правда ли? Ну, а мне они совсем не нужны, я бы отлично обошлась и без этих внешних преимуществ. Вообразите же, какую надо иметь душу, какие благородные чувства, какой характер, чтобы предпочитать, как это делаю я, свой внутренний мир всему остальному». А «остальное»... О, она отлично знала ему цену, ручаюсь вам! Все, что я пишу об этой даме, я узнала позже, после долгого с ней общения. Не знаю, зачем я вам все это рассказала именно сейчас,— так как-то, само написалось.

Госпожа Дорсен и граф де Сент-Ань приехали к госпоже Мальби раньше нас. Граф усиленно ухаживал за мной. Маркиз де Синери наблюдал за ним, посматривал на меня, и во взглядах его читался вопрос: что означает столь усиленное внимание графа? И действительно, нельзя было держать себя более лестным для меня образом: этот благородный человек ухаживал открыто, он ничуть не скрывал своих намерений, он считал для себя честью искать руки... кого? Марианны! Марианны, покинутой своим женихом! Я не могла не испытывать благодарности; но разве сердце слушает советы рассудка?

Пока граф являлся мне в обличье друга, заботливого друга, оценившего мою стойкость, мои добродетели, тронутого моими бедами и готового прийти мне на помощь, он был мне очень приятен, а его добрые намерения ничуть меня не стесняли. Но стоило ему стать страстным и настойчивым, как он тотчас же вызвал во мне досаду. Сравнивая его ухаживания с милыми манерами Вальвиля, я находила, что граф несколько неловок. Я пришла к убеждению, что человек этот создан, чтобы быть покровителем, но ему положительно не к лицу пылкая нежность. Пусть радуется, что видит меня, но к его радости не должно примешиваться упоение. Когда мужчина уже не может нравиться, он не должен и влюбляться, ибо становится смешон; он не трогает, но отталкивает. Я отдавала должное графу де Сент-Ань и все же не могла не отметить этого про себя; в дальнейшем каждый его вздох делал его все менее привлекательным в моих глазах.

Мужчины думают, что поклонники занимают женщину, что ей приятны их сумасбродства; они бы разуверились в этом, если бы знали, как они скучны. Влюбленность украшает женщину, но каким жалким она делает мужчину!.. Однако оставим в покое мужчин, графа де Сент-Ань, госпожу де Мальби и прочих; мне с ними скучно. Внимание молодого маркиза немного польстило моему самолюбию; но что из того? Часы тянулись для меня нескончаемо. Я ждала с нетерпением, когда мне можно будет вернуться в монастырь и на свободе отдаться мыслям о том, что меня интересовало. Когда мы уехали, Вальвиль остался в монастыре; ушел ли он сразу после меня, не повидавшись с мадемуазель Вартон, или же вызвал ее в приемную? Сонмы тревожных мыслей осаждали меня. Наконец, госпожа де Миран отвезла меня в монастырь, пообещав, что если Вальвиль будет с нею говорить, она расскажет мне все. Я, со своей стороны, должна была уведомить ее о том, будет ли он еще появляться в монастыре. Она ласково попрощалась со мной я горячо ее благодарила, и на этом мы расстались.

И вот я одна и могу на досуге спросить свое сердце и память о том, что же произошло у меня с Вальвилем, что я ему сказала, что он мне ответил: я не могла решить, довольна ли я собой, хорошо ли я поступила, послушавшись своего самолюбия и пренебрегши мгновенным возвратом чувств неблагодарного. Я держалась с ним уверенно, выказала полное душевное спокойствие, не прошила никаких сожалений об утрате и дала понять, что охотно уступаю его сопернице. Что же я этим выиграла? Улучшила ли я свое положение? И знаете, дорогая, к какому выводу я пришла? Я поняла, что действовала наперекор себе и, наказывая изменника, причинила больше страданий себе, чем ему.

Большая разница: сказать колкость своему любимому, пока он перед тобой, и вспоминать об этом, когда его уже нет. Как без боли думать, что ты его обидела, может быть, огорчила, что он поверит, будто ты уже разлюбила его. Ах, дорогая, в любви нет худшего преступления, как возбудить мысль, хотя бы на одну только минуту, что ты больше не любишь! Это грех непростительный; сердце укоряет нас за него беспрестанно и не прощает никогда. Пока оно любит, его самое горячее желание — давать поминутно доказательства силы и постоянства своего чувства; оно готово отказаться от надежд, от счастья, от всего, что хотите; но не отнимайте у него утешения и радости доказывать вновь и вновь, что оно с охотой приносит себя в жертву, что оно отдает себя на заклание ради любимого существа; обрушьте на него какие угодно страдания, но никогда не ставьте под сомнение истинность и силу его любви; вот его оно хочет и в чем нельзя ему отказывать, ибо того требует природа, а верность природе для него превыше всего.

Пока я видела Вальвиля, пока я говорила с ним, обида поддерживала мои силы, воодушевляла меня. Я старалась не выдать себя, это было всего важнее — во всяком случае, мне тогда казалось, что это важнее всего. И что же? Я ошибалась. Я пожертвовала сердцем в угоду самолюбию. Теперь сердце восставало против самолюбия, попирало его; потом приходили доводы рассудка и отражали натиск любви, и я опять не знала, на чем остановиться; я то хвалила себя, то снова порицала. «Я все еще люблю вас, Вальвиль!» — восклицала я, обливаясь слезами, и тут же краснела от стыда за свою слабость. И знаете, дорогая, отчего происходили все эти метания? Оттого, что у меня любящая натура и нежность моя сильнее гордости; в душе чувствительной и истинно увлеченной любовь всегда сетует на победу тщеславия.