— О моя дорогая Тервир! — воскликнула она, кидаясь в мои объятия.

При этом имени я сразу поняла, что передо мной моя мать. Я так громко вскрикнула, что напугала госпожу Дарсир, как раз поднимавшуюся по лестнице после разговора с поверенным.

Не сообразив сразу, что может означать этот крик, тем более в таком подозрительном трактире, населенном бог знает какими людьми, она тоже отчаянно вскрикнула и стала звать на помощь.

На шум сбежались перепуганный трактирщик, его дочь и лакей госпожи Дарсир; все спрашивали, что случилось.

— Я ничего не знаю,— сказала она,— но следуйте за мной; только что послышался крик из комнаты больной дамы, где я оставила молодую особу, с которой приехала. На всякий случай пойдемте со мной.

Все вместе они вошли в комнату, где застали меня, безмолвную, ослабевшую, бледную, в каком-то оцепенении, плачущую от радости, удивления и горя.

Моя мать была в обмороке; она лежала как мертвая, не подавая признаков жизни, в моих объятиях, а горничная хлопотала вокруг нее, стараясь привести ее в чувство.

— Что здесь происходит? — спросила госпожа Дарсир.— Что с вами, мадемуазель?

Я могла ей ответить только вздохами и слезами; потом указала ей на мою мать, как будто этот жест мог ей что- нибудь объяснить.

— Что случилось? — снова спросила она.— Неужели она умирает?

— Нет, сударыня,— вмешалась горничная,— но она узнала свою дочь, и ей стало худо.

— Да,— сказала я тогда, с трудом выговаривая слова,— это моя матушка.

— Ваша матушка! — воскликнула госпожа Дарсир подбегая, чтобы помочь нам.— Боже мой! Маркиза де ...! Как это могло случиться!

— Маркиза! — в свою очередь ахнул трактирщик, всплеснув руками.— Господи, такая благородная дама! Если бы я знал, кто она, я бы поостерегся наносить ей обиду.

Между тем моя матушка, окруженная заботами, открыла глаза и начала постепенно приходить в себя. Обойду молчанием нежности и ласковые слова, какие мы говорили друг другу. Трогательные обстоятельства, при которых мы встретились, новизна нашего знакомства и радость видеть ее и называть своей матерью, длительная разлука, на которую она меня обрекла, даже ее вина передо мной и победа моей любви над ее равнодушием — все это делало ее для меня дороже, чем если бы я постоянно жила в ее доме.

— О Тервир, о милая дочь,— говорила она,— твои ласки так жестоко обличают мою вину!

Но мы дорого заплатили за восторги и радость встречи.

То ли душевные потрясения надломили ее организм, то ли горе и лихорадка подорвали ее силы, но через несколько дней у нее обнаружился паралич всей правой стороны тела; вскоре паралич поразил и левую сторону и уже до самой своей смерти матушка не смогла от него оправиться.

Я предложила в тот же день перевезти ее в нашу гостиницу, но сильная горячка, сопровождавшаяся слабостью, нам помешала; вызванный нами лекарь не разрешил трогать ее с места.

Тогда, не видя другого выхода, я решила сама переехать к ней, чтобы не оставлять ее одну; я послала бывшую горничную матушки, все еще не оставлявшую нас, позвать трактирщика, чтобы снять для меня помещение рядом с матушкиным, но она стала уверять меня, что все комнаты в трактире заняты

— Тогда я попрошу поставить мне кровать рядом с вашей,— сказала я.

— Нет, это невозможно,— возразила она,— об этом и думать нечего. Здесь слишком тесно. Нет, дитя мое, берегите ради меня свое здоровье, здесь вы не сможете отдохнуть, а я буду беспокоиться, и мне это только повредит. Вы живете совсем близко; навещайте меня как можно чаще, а с меня хватит и сиделки.

Я продолжала настаивать на своем, ибо не могла согласиться оставить ее одну в этой унылой трущобе, но она и слышать об этом не хотела. Госпожа Дарсир встала на ее сторону; решено было, против моего желания, что я буду только навещать ее, в ожидании, пока можно будет перевезти ее в другое место. Поэтому утром, едва встав с постели, я тотчас отправлялась к ней и уходила только вечером. Обедала я тут же в трактире, по большей части весьма плохо, но зато я видела матушку и была очень довольна.

Ее паралич огорчал меня безмерно, но врачи говорили, что он пройдет; в этом они обманулись.

На другой день после нашей встречи она рассказала мне свою историю.

Прошло действительно не больше полутора лет с тех пор, как маркиз, ее муж, скончался в жестоких страданиях. Она была очень счастлива с ним; их союз за все двадцать лет совместной жизни ни разу не был ничем омрачен.

Сын их, предмет безграничной любви своих родителей, был очень хорош собой; но матушка пренебрегла воспитанием его ума и сердца; по слабости и снисхождению она не сумела уберечь его от самых глупых и пошлых предрассудков гордости и чванства. Сыну этому, одному из самых завидных женихов Франции, было восемнадцать лет, когда отец, человек баснословно богатый, предчувствуя близкую смерть, решил женить его. Посоветовавшись с супругой, без которой он ничего не предпринимал, маркиз просил для сына у герцога де ... руки его дочери.

Маркиза, обожавшая, как я уже говорила, своего сына и жившая исключительно для него, не только одобрила намерения мужа, но и торопила с их осуществлением.

Герцог де ... не мог мечтать о лучшей партии для своей дочери и с радостью принял предложение; через две недели молодые люди были обвенчаны.

Не прошло и нескольких дней после свадьбы, как маркиз (я говорю об отце) серьезно занемог и прожил всего лишь шесть или семь недель. Все богатство семьи принадлежало ему одному; вы уже знаете, что моя мать была бесприданница и, когда маркиз женился на ней, не имела ничего, кроме «вдовьей доли» после моего отца; я уже говорила, что средства эти были совсем незначительны, а кроме этих денег, матушка владела лишь несколькими клочками земли, которые числились за ней, но не имели, в сущности, никакой цены. Правда, маркиз признал за ней в брачном контракте значительную сумму в качестве якобы ее приданого, с правом распоряжаться ею по своему усмотрению, но маркиза была слишком ослеплена любовью к сыну (а может быть, провидению угодно было наказать ее за преступное небрежение к родной дочери).

Так или иначе, но она имела неосторожность отказаться от своих прав в пользу сына и удовольствоваться скромной пенсией, которую он обязался ей выплачивать; она согласилась на это тем более охотно, что по договоренности между ними сын брал ее в свой дом на полное содержание.

Через два дня после смерти маркиза она переехала к сыну. На первых порах ее приняли весьма учтиво. Прошел месяц, она не могла пожаловаться на дурное обращение, но и похвалиться любовью и вниманием молодой четы тоже не могла; с ней обращались вежливо, но холодно; от такого обхождения сжимается сердце, но объяснить посторонним подобные огорчения бывает очень трудно.

По истечении месяца в отношении к ней сына стало проскальзывать пренебрежение, чего раньше не было. Невестка маркизы, женщина гордая и надменная, случайно увидев среди гостей маркизы нескольких недостаточно щегольски одетых провинциальных дворян, исполнилась презрения к ним и к своей свекрови, считая, что покойный маркиз оказал ей слишком много чести, женившись на ней. Она стала еще холоднее относиться к маркизе, с каждым днем оказывала ей все меньше внимания и порой даже переступала границы благовоспитанности.

Моя мать, тоже не лишенная высокомерия, была жестоко оскорблена и высказала однажды свое неудовольствие.

— Я освобождаю вас,— сказала она,— от обязанности уважать свекровь; можете меня не уважать, это дело ваше, а не мое, пусть общество осудит вас за это, но я не потерплю, чтобы вы пренебрегали правилами вежливости, в коей вы не посмели бы отказать даже своей ровне.

— Как, сударыня, я нарушила правила вежливости? — отвечала ее невестка, удаляясь в свой будуар.— Упрек, право же, нешуточный, я была бы очень огорчена, если бы заслуживала его; что же касается уважения к вам, то надеюсь, что общество, чьим судом вы мне угрожаете, менее требовательно на этот счет, чем вы.

Мать вышла, возмущенная этим ироническим ответом, и пожаловалась спустя некоторое время сыну, но получила не большее удовлетворение, чем от разговора с невесткой. Он только посмеялся над их ссорой, сказав, что это женские дрязги, что через день они помирятся и он не хочет вмешиваться в их споры.