Почти в те же самые дни и по тем же причинам восстали германские легионы. Это восстание было сильнее, так как легионы были многочисленнее. При этом они надеялись на то, что Германик цезарь, не желая подчиниться власти другого человека, доверится и отдаст себя легионам, которые своей силой все увлекут за собой. Два войска стояли на берегу Рейна: одно, называвшееся верхним, находилось под властью легата Кая Силия, другим же командовал Авл Цецина. Общее командование принадлежало Германик у, который в то время был занят производством ценза в Галлии. Войско, находившееся под начальством Силия, оставалось в нерешительном настроении и выжидало, чем окончится восстание других. Солдаты же нижней армии дошли до неистовства. Восстание началось в двадцать первом и в пятом, а затем охватило первый и двадцатый легионы, так как они находились в том же самом летнем лагере у границы убиев, проводя время в праздности или будучи заняты легкой работой. При известии о смерти Августа простая чернь, недавно призванная в Рим в войска, привыкшая к распущенности и неспособная выносить работу, стала влиять на грубое сознание остальных солдат, нашептывая им: "Наступило время, когда ветераны могут требовать скорого увольнения, более молодые - увеличения жалованья, а все вместе - облегчения их несчастного положения и отомщения центурионам за их жестокость". Так говорил не один лишь солдат, как Перценний в паннонских легионах, и не перед боязливыми ушами солдат, с опаской озиравшихся на более сильные войска, но здесь раздался многоголосый мятежный крик: "Ведь в их руках находится могущество Рима; благодаря их победам увеличиваются пределы республики; их названия принимают императоры".

 Легат не оказывал этому никакого противодействия. Численное превосходство восставших лишило его мужества. И вдруг эти бешеные с обнаженными мечами бросились на центурионов, которые издавна были предметом ненависти солдат и пали первыми жертвами их возмущения. Опрокинув их, они стали бить их прутьями, по шестидесяти человек против одного, соответственно числу центурионов. Истерзанных, изуродованных, некоторых уже убитых они бросили перед лагерем или в Рейн. Септимия, который прибежал к трибуналу и бросился к ногам Цецины, они требовали до тех пор, пока он не был им выдан на смерть. Кассий Херея, впоследствии оставивший по себе память в потомстве убийством Кая цезаря (Калигулы), бывши тогда молодым и неустрашимым, пробил себе мечом дорогу через вооруженную толпу, стоявшую на его пути. Ни один трибун, ни один лагерный префект не могли больше отдавать приказаний. Они сами стали распределять ночные караулы, пикеты и все то, что требовалось службой в настоящий момент. Для людей, глубже понимающих настроение солдат, особенным указанием на силу и ожесточенность движения было то обстоятельство, что солдаты не поодиночке, не по подстрекательству немногих, а все вместе взволнованно и возбужденно выступали, все вместе умолкали, действуя с таким единодушием и с такой настойчивостью, как будто бы ими руководил предводитель.

 Между тем Германик, производивший, как было сказано, ценз в Галлии, получил известие о смерти Августа. Германик был женат на его внучке Агриппине и имел от нее много детей. Сам он был сыном Друза, брата Тиберия, и внуком Августа, но его тревожили скрытая ненависть дяди и бабки, которая была несправедливой и оттого еще более ожесточенной. Дело в том, что римский народ питал большое уважение к памяти Друза, и люди верили в то, что, если бы он достиг власти, он восстановил бы свободу. Этим объясняется и расположение к Германику и такая надежда на него. Действительно, юноша обладал чувством гражданственности, удивительной мягкости в обращении, а речь и лицо его были совершенно иные, чем у надменного и скрытного Тиберия. К этому присоединялись и вражда, бывшая между женщинами и объяснявшаяся ненавистью мачехи Ливии к Агриппине. Впрочем, и сама Агриппина была слишком раздражительна, но ее целомудрие и ее любовь к мужу направляли ее неукротимый характер в хорошую сторону.

 Однако, чем ближе был Германик к осуществлению высшей надежды, тем ревностнее стоял он за Тиберия. Он привел к присяге ему соседних секванов и бельгийские общины. После этого, узнав о восстании легионов, он быстро направился к ним и встретил их вне лагеря. Глаза солдат были опущены в землю, как бы в раскаянии. Когда он вошел в лагерь, зайдя за вал, то раздались нестройные жалобные крики. Одни, схватывая его руку, как бы для поцелуя, всовывали его пальцы в свой рот, чтобы он почувствовал их беззубые десны, другие же показывали ему свои скрюченные от старости члены. Он приказал толпе, беспорядочно стоявшей вокруг него, построиться по манипулам. Ему ответили, что им так лучше будет слышно. Тогда он велел принести знамена, чтобы по крайней мере мог различить когорты. Солдаты немедленно повиновались. Тогда он начал свою речь с того, что с благоговением отнесся к памяти Августа, и затем перешел к победам и триумфам Тиберия, особенно восхваляя его за те прекрасные подвиги, которые он совершил при помощи этих легионов в Германии. Затем он похвалил согласие Италии и верность Галлии и указал на то, что нигде нет ни смут, ни раздоров.

 Они выслушали это молча или с легким ропотом. Но когда он коснулся восстания, спрашивая: "Где же воинское подчинение? Где же слава древней дисциплины? Куда они прогнали трибунов и центурионов?" - то все обнажили свое тело и стали с упреками показывать ему рубцы от ран и следы ударов. Затем смущенными голосами они стали жаловаться на плату за отпуска, на скудность жалованья, на трудные работы, указывая в частности на рытье окопов и рвов, на доставку провианта, строевого леса, дров и на все то, что требовалось необходимостью или производилось для того, чтобы занять солдат работой и не допустить безделия в лагерях. Самый дикий вой подняли ветераны, которые насчитывали тридцать лет службы и даже больше; они молили, чтобы он помог им, утомленным, не дал бы им умереть в тех же самых трудах, но положил бы конец их тягостной службе и даровал бы им безбедный покой. Некоторые даже требовали денег, завещанных божественным Августом, сопровождая эти требования благоприятными пожеланиями, направленными по адресу Германика, говоря, что если он хочет власти, то он может рассчитывать на их готовность. Но при этих словах он быстро спрыгнул с трибунала как будто бы эта преступная измена его запятнала. Когда он хотел уйти, они преградили ему путь и угрожали применить оружие, если он не возвратится. "Лучше умереть, чем нарушить верность!" - воскликнул он и выхватил меч, чтобы пронзить им свою грудь. Однако, стоявшие около него, схватив его за руку, силой его удержали. Задние тесно сплотившиеся ряды собравшихся и, что почти невероятно, отдельные солдаты, подходившие ближе, кричали: "Ударь!", а один солдат, по имени Калузидий, подал ему свой обнаженный меч, говоря, что он острее. Даже бунтовщики признали это отвратительным и бессовестным. Произошла пауза, во время которой кесарь был уведен своими друзьями в палатку.

 Здесь произошло совещание относительно тех мер, которые следовало принять, ибо были получены сведения о том, что солдаты готовятся отправить послов к верхнегерманскому войску для того, чтобы привлечь его на свою сторону, что город убиев (Кельн) предположено разрушить и что оскверненные награбленной добычей руки бросятся затем на опустошение Галлии. Страх возрастал и под влиянием того обстоятельства, что неприятель, осведомленный о восстании римлян, мог бы вторгнуться, лишь только римские войска покинут берег Рейна. Если же вооружить вспомогательные войска и союзников, направив их против уходивших легионов, то следует опасаться гражданской войны. Строгость опасна, а уступчивость и щедрость постыдны. Все ли разрешать солдатам или ничего - все равно государство будет находиться в одинаковой опасности. Взвесив все эти соображения, решили написать письмо от имени главы государства следующего содержания: "Увольнение будет предоставляться прослужившим двадцать лет, однако, прослужившие 16 лет будут оставляться под знаменами, освобождаясь от всех работ, кроме обязанности борьбы с противником. Завещанные им деньги, которых они требовали, будут им выплачены в двойном размере".