Вот матросы в свободное от вахты время начали ловить рыбу. Привычные рыбы, как сельдь или камбала, перестали попадаться, зато шел на любую наживку — обычно из пойманной прежде мелочи, но годились и объедки: шкура от солонины, корка от сыра или хрящ, — сильный, беломясистый тунец. Это была большая, сытная, как курица, рыба с красной кровью. Такого трескоед Федька прежде никогда не видывал: надо же, на вид рыба и рыба, а кровь, как у зверя, еще и горячая.

Котлеты из тунца, жаркое из тунца, тунец в вине… Только он успел надоесть всем, как на палубу звучно шмякнулась летучая рыба! Широкие длинные плавники, растопыренные, почти в ладонь, а сама рыбка только немногим крупнее сельди — ну, в наважку, не более. А когда кок ее пожарил — Федька решил, что ну ничего вкуснее никогда он не пробовал! Куда там треске и макрели, на что тунец вкусен, а и то с летучей рыбой ему не сравняться…

Летучки были так вкусны, что и не приедались, хотя кок Питчер готовил их теперь каждодневно, да еще безо всяких ухищрений: раскалил на противне оливковое масло, выпотрошил сотню летучек, обвалял кое-как в муке, посолил — и в масло. Ну, чтобы не вовсе одинаковый вкус был у жарехи, через раз то лимоном сбрызнет, а то масла вдвое меньше, зато сала свиного тонкими полосками бросит…

Потом, то ли от кого-то, в воде невидимого, удирая, то ли, напротив, увлекшись погоней за кем-то, из воды стали выпрыгивать кальмары — красивые в движении, но отвратно мерзкие при потрошении. Старый знакомый Федора еще с Севильи, кок Питчер, не ел кальмаров, утверждая, что судя по виду, по клюву, столь нелепо торчащему из мягкого тела, по злым глазищам и еще по ряду признаков, коих всего не менее восьми, эти твари не Господом созданы, а диаволом. И есть их честному христианину не подобает!

К счастью, нашлись охотники потрошить кальмаров, а уж сварить выпотрошенного кальмара — тут никакого поварского искусства не требуется, шкурку сдирать не надо: ошпарил, жестким полотенцем или обрывком парусины обтер — она и сойдет пурпурными ошметьями, а там снова в кипяток и читай «Отче наш» — совсем как яйца варят. Только жесткий будет, если переварили. А с уксусом или лучше всего с французским соусом «майонез» (постное масло, уксус, яичный белок, горчица, сахар до соль) — вообще блюдо, как с царского стола!

После солонины трижды в день каждая свежатина как праздник, а входя в тропические воды, команда «Лебедя» разбаловалась, чтоб не сказать «обнаглела», и солонину вообще жрать перестали. Вместо того рассказывали друг другу сказки о благословенных краях, где всевозможные фрукты растут сами, как лесные ягоды, и величиною те фрукты якобы в дыню или детскую голову!

И скоро, скоро «Лебедь» прибудет в эти сказочные края.

Как случается от безделья, команда занялась вполне бессмысленными словопрениями. Решалась проблема ну просто необыкновенно важная: почему Господь отдал поганым язычникам благодатные тропики, а честных христиан поместил на земли, где зима бывает бесплодная, вплоть до полугода, где не растут вообще сладкие фрукты, где крестьянин должен гнуть спину с восхода до заката всю жизнь, даже если земли у него вдосталь?

— Сказать, что за прошлые грехи рода человеческого, — не значит ли умалить Господа, сообщив ему чисто людские злопамятность и мстительность? — глубокомысленно вопрошал соплавателей дюжий матрос Бэнкер.

— Или изменить христианству в пользу индийского идолопоклонства, именуемого «буддизм», — поддержал боцман Сэм Рейтауэр, который отродясь ни единой книги не прочитал, зато побывал в юности с капитаном Уэббером на островах Пряностей.

— Сэм имеет в виду веру индусов в переселение душ, — со смехом объяснил Питчер, в Индии как будто тоже побывавший, хотя до островов Пряностей не добиравшийся.

— Вот-вот, и в эту, как ее, «карму». Плохие места в этой жизни даны тем, кто нагрешил в прошлых жизнях. Для искупления их былых прегрешений, — кивнул боцман.

— Спросим у пастора, почему такая несправедливость, — сказал кто-то. Спросили. И его преподобие ответил, что в Священном Писании об этом и намека нет, но он лично склонен считать вот как: к нам, христианам, знающим истинного Бога, один счет, а к диким, не ведающим Его, — другой. Поэтому и общая сумма грехов язычника выходит меньше, чем общая сумма грехов христианина. И отданы дикарям посему теплые земли, а нам — холодные…

На том и сошлись — или, вернее, на этом спор оборвался, чтобы уж никогда более не возобновляться (меж этими же людьми, что никоим образом не означает, будто в иной компании, в праздную минуту, кто-либо из спорщиков не возобновил его). Капитан решил, что пришла пора собрать людей и объявить им о цели плавания.

— Девонширцы и иные! — сказал Дрейк, оглядывая всех собравшихся на шканцах — всех до одного, ибо дружественный ему «ветер купцов» нес «Лебедя» споро и ровно именно куда надобно и на часок-другой можно б без страха вообще всем лечь поспать, не выставляя ни вахты, ни хотя бы разъединственного дежурного, который, конечно, ничего не сможет сделать, кроме как разбудить капитана и команду в случае внезапной опасности, будь то шквал, Морской Змей или испанский вымпел на горизонте. — Пришла пора сказать вам все. Мы уже приближаемся к берегам Вест-Индии, и ни один испанский шпион, будь он на борту или за бортом, на самой быстроходной сабре, не сможет сообщить о наших намерениях раньше, чем мы эти намерения закончим осуществлять. Стоп! Отставить ропот! Вы отлично показали себя во время перехода через Атлантический океан, но это было, благодаря «ветру купцов», не так уж сложно, а главное — во время муторных откладываний даты отплытия. И я нико-го из вас не подозреваю. И все! А бдительность ослабевать не должна. Протестантский лагерь окружен врагами, не забывайте об этом ни на час!

Сейчас мы приближаемся к Наветренным островам в их северной части. Через какой-либо из проливов меж ними «Лебедь» войдет в Караибское море. Но пересечем мы это море не в юго-западном направлении, к Картахене и Рио-де-ла-Аче, не в юго-юго-западном, к Борбурате. Нет! Мы пойдем на чистый вест до траверса самой западной оконечности острова Эспаньолы, и там уж ляжем снова на юго-западный курс. Потому что наша цель в этом походе — не город, который можно разграбить, не торговля и не прибыль. Не нойте! Я предупреждал! Наша цель — создать базу для атаки в будущем году на Панамском перешейке. Если я говорю: «для атаки», я имею в виду «для успешной атаки», неудачи быть не должно.

Хотя бы потому, что неудачная попытка подтолкнет испанцев к улучшению обороны перешейка, которая и сейчас не худшим образом организована. А это может сделать безуспешными и кровопролитными все будущие попытки. Мы высадимся на материк в его самой узкой части, там, где расстояние от океана до океана не превышает шестидесяти трех миль. Высадимся скрытно, а это пока еще возможно, потому что народу там крайне мало. Создадим базу, такую, чтобы пересидеть момент причаливания, когда испанцы, если вдруг нас-таки засекут (чего никак нельзя исключать!), всполошатся и начнут готовиться к отражению нападения…

— Они готовятся, а нас нет, совсем как с отплытием, — мрачно усмехнулся боцман.

— Именно, Сэм, как с отплытием. В конце концов им надоест быть в готовности, тут мы и ударим. Далее, база должна быть укрепленной достаточно, чтобы выдержать атаки. Ну, а теперь все по местам! Проходим архипелаг, который испанцы назвали в честь нашей государыни, когда еще Генрих Восьмой не подозревал о существовании фрейлины Анны Болейн… Да-да, вы зря смеетесь. Еще Колумб окрестил эту груду камней, что сейчас откроется справа по борту, «Виргинскими островами».

Тут народ перестал гоготать и, озадаченно раскрыв рты, задумался: с чего бы испанцам называть острова в честь Её Величества, королевы-девственницы? Дрейк не стал им объяснять, что архипелаг открыт в день памяти одиннадцати тысяч дев — есть такой в католических святцах, потому так и назван.

Тут можно было натолкнуться и на подводную скалу, и на осыхающий только в отлив коралловый риф, и на коварное мощное течение в узкости меж островов, и на испанское судно в узкости, где и уйти от залпа некуда, кроме как выброситься на берег. И капитан выслал на марсы и к бушприту по двое самых зорких наблюдателей с задачей одному следить за левой половиной горизонта, второму — за правой, и при малейшей опасности или хотя бы возможности опасности проверять друг друга, и если не померещилось — то предупреждать немедля, в два горла, не щадя голоса.