К тому же, забирая чернокожих с родины, где они погрязали в языческом идолопоклонничестве, не ведая истинного Бога, работорговцы… спасали их души от погибели! Вот так, не больше и не меньше! И когда Хоукинзы объявляли, что и в текущем году снова не смогут дать ни пенни на благотворительность, поскольку много вложили в расширение работорговли, — это считалось всеми уважительной причиной. Церковные старосты отступались…

— А теперь расскажи немного о себе — что сам найдешь нужным, — сказал Джон, до сих пор молчавший.

— Ну, что рассказывать? — Фрэнсис почувствовал, что отступившее было смущение снова захлестывает его с головой. — Ну, что? Плавал. В основном через Пролив. Ближний каботаж. Последние три года — на собственном судне. На море с тринадцати лет. Сперва юнгой, потом помощником боцмана, помощником капитана и шкипером. У покойного Дэйвида Таггарта.. С ним мы ходили не далее Голландии.

— Что за посудина у этого… Таггарта?

— Да, Таггарта. Двадцатипятитонник. Но крепко построен, к тому же владелец поддерживал судно в идеальном порядке. Редкий был человек Таггарт. При первой возможности он рассчитал морячка, который помогал ему на «Нэнси», и мы управлялись вдвоем. Он, знаете ли, любил покушать. Готовил сам на нас обоих — и каждый раз что-нибудь новенькое. Сам изобретал блюда…

— Так что ты одновременно ел всякие вкусности и учился морскому делу? — захохотал Вильям. — Однако неплохо он устроился, а, Джон?

Братьям до этого Таггарта дела не было. Но они приглядывались к первенцу Эдмунда Дрейка — а в этом деле, в подборе командного состава для дальних плаваний, мелочей не было. Так что пусть рассказывает что хочет: важно все, и как человек рассказывает, и о чем хочется говорить… Человек виднее, когда ему позволяют идти свободным курсом, верно?

— Да. Но главное — Таггарт сразу стал учить меня самостоятельно водить судно. Были рейсы, когда мы вообще вдвоем на борту, так что хочешь — не хочешь, а покуда капитан спит, я и рулевой, я и штурман, и я же — палубный матрос. Вот тогда-то я и понял, что как для кого — а для меня жизнь только в море! Таггарт говаривал: «Добрый корабль, спокойное море и попутный ветер — что еще человеку нужно?»

— А что ты читал по навигации? — поинтересовался Вильям.

— Да если честно сказать, то — ничего. Таггарт много в свое время читал — у него даже библиотека в каюте была — и мне напересказывал много всего. И по истории, и по корабельной архитектуре, и по географии, и о морских сражениях. Он в былые годы плавал на больших кораблях, вдоль португальских берегов, в Азию… Вообще много видел и много умел. Я у него перенял многое.

— А каким образом ты в шестнадцать лет заимел собственное судно? Деньги копил с первого дня в море?

— О, нет. Таггарт умер, от заразы какой-то. И оставил «Нэнси» мне по завещанию. Он ведь был холостяк. Подобрал я себе паренька на пару лет меня младше — и плаваю.

…Братья Хоукикзы то и дело забывали, что перед ними сидит не взрослый мужчина, а зеленый юнец.

— Ну, а к нам что тебя привело? Как-никак, капитан и судовладелец, никто тебе не хозяин. Чего лучше?

— Скучно мне каботажем заниматься. И потом… Извините за громкие слова, не мастер я точно их подбирать, но только, понимаете ли, плавая по следам Таггарта, я имею небольшую прибыль — но ничем не помогаю Англии. А ей сейчас нелегко. Я чувствую — нет, даже не так, — я знаю, что могу больше. Я англиканин, протестант — и не из тех, кто только читает себе свою Библию и знать ни о чем не желает. Хоть таких сейчас и полно. Сейчас, я слышал, Испания закрыла свои порты для наших судов. А те суда, что стояли в их портах в день объявления указа об этом, захвачены. Моряков объявили еретиками и сослали на галеры, а иных сразу замучили. Вот это и было последней каплей…

Джон Хоукинз глянул многозначительно на брата. Тот кивнул в ответ. И Джон спросил:

— Если я верно понял, вы, молодой человек, нацелились на Запад? Хотя есть иные пути, иные моря, очень даже интересные. Средиземное, скажем. Или южно-азиатские. Или полярные…

— Нет, я об ином мечтаю. Самое интересное для меня — то море, на котором можно сразиться с испанцами! Как говорится, трава всегда зеленее по ту сторону холма. А для меня тот холм — да ведь и для вас, сэр! — Атлантика. Не вы ли сами только недавно вернулись с Караибского моря, с пользой для Англии и с прибылью для себя?

— Так, так, молодой человек, — буркнул Вильям. — Мы берем вас на один из наших кораблей, хотя, сами понимаете, для начала — не капитаном.

— У вас не будет повода жалеть об этом! — храбро заверил Фрэнсис.

— Надеемся. А как вы распорядитесь со своим корабликом?

— Продам! — без колебаний заявил Фрэнсис…

Итак, Фрэнсис поступил на службу к братьям Хоукинзам. Для начала его направили третьим помощником капитана на большое судно «Эйвон». Испания временно ослабила эмбарго на торговлю с Англией — и, воспользовавшись этим, Хоукинзы послали «Эйвон» в северо-испанские порты побережья Бискайского залива. Тут очень пригодилось знание испанского. А одна встреча усугубила его ненависть к королю Филиппу Второму и его тирании.

«Эйвон» стоял в порту Сан-Себастиан в Стране басков, когда испанцы выпустили заложников — экипаж английского судна, задержанного по королевскому эдикту. Полуживые, истощенные, в лохмотьях, моряки медленно тащились от тюрьмы к берегу. Сильные подпирали слабых; двое вообще не могли идти, и их несли, часто меняясь. Матросы с «Эйвона» кинулись на помощь, втащили всех на палубу…

В портах Зеландии, куда плавал не раз на «Нэнси», Фрэнсису неоднократно приходилось слышать ошарашивающие рассказы об ужасном обращении испанцев с протестантами, которых они буквально не считали за людей, в Нидерландах, находящихся под владычеством Испании. Эти рассказы были столь страшны, что казались наполовину сочиненными. А теперь он сам видел и слышал такое, что могло и рассказы фламандцев переплюнуть!

Вывихнутые суставы и сломанные пальцы, бичевания раскаленной проволокой и колючими растениями, обмазывание судового священника дерьмом и выставление связанного седого капитана на солнцепек босого, причем под ноги ему подкладывали медный лист, который от солнца раскалялся так, что стоять неподвижно было и мгновение невозможно…

Возвращаясь на родину, Дрейк почти все свободное от вахты время проводил, вновь и вновь слушая рассказы несчастных, вырвавшихся их кровавых лап инквизиции.

— Требовали отречения от нашей веры…

— Отобрали всю нашу одежду. Оставили нагими. Эти лохмотья, которые на нас сейчас, выдали только в день освобождения…

— Мы гнили заживо: не выпускали даже за большой нуждой, и никакой посуды. Приходилось испражняться на пол, на котором спали. И спали без матрасов. По старой циновке на человека — и больше ничего. Одеял не давали…

— Подслушивали и записывали все наши разговоры, каждое слово…

— Пытали. Снова и снова. Не успеешь залечить раны — как тебе новых наставят.

— Больным одно лекарство: соленой воды вволю…

— Проклинали нашу религию и били за то, что не ругаем ее. Да за все били.

— И три раза в день поносили нашу королеву.

— Почти без еды держали. И вода соленая, а пресной — одна кружка в день, хоть пей, хоть умывайся.

— Помоями кормили с солдатской кухни…

— И спать мешали. Каждые два часа монахи под дверью орали свои молитвы. О том, чтобы Бог не запамятовал нас всех в геенну огненную ввергнуть. И не читали они эти молитвы, а именно орали, состязаясь, кто громче.

— Каждый день одного из двадцати, по жребию, выводили на площадь и позволяли любому желающему оплевывать.

— А Уинстону Грэди — его с нами уж нет — такой жребий выпал два дня подряд.

— Он умер. Этим повезло, кто сразу умер. Ух, как мы им завидовали все!

— И, главное, за что? Мы мирно торговали.

— Духота в их тюрьме такая, что мы завидовали галерным рабам: на галере хоть тоже вонь, и к веслу прикован, — зато хоть ветер иногда чувствуется…