Ранним утром аромат  выпечки, корицы, ванили и свежесваренного кофе легкой щекоткой разбудил, сопящие в сладком сне, носы домочадцев. Дочери и муж, дружной гурьбой столпившись в дверном проёме кухни, с недоверчивым удивлением смотрели на Милочку, которая ловко, словно фокусник, управляясь одновременно с двумя сковородами, выпекала кружевные блинчики. Она обернулась к ним и с виноватой улыбкой сказала: «Родные, я вернулась!» 

Никогда не говори никогда.

  Круглая и оранжевая, словно апельсин, луна празднично красовалась на чёрном осеннем  небе и наполняла больничную палату призрачным свечением. Полине повезло, что ни одна из вынужденных соседок не храпела. Только протекавший кран над треснутой фаянсовой раковиной нарушал тишину мерным стуком капель. Полина не могла уснуть. Вернее не так. Она засыпала стремительно, едва донеся голову до подушки. Падала в спасительное забвение при свете, смехе и разговорах, бормотании телевизора. Вот только благословенное забытьё длилось недолго. Она  назвала время пробуждения – «час кентавра» и была уверенна, что чудище, от которого она плутала по лабиринтам памяти бессонными ночами, однажды настигнет её. Тогда безумие, наконец, овладеет уставшим от отчаянья сознанием.  

       Совсем недавно она радостно порхала по жизни – счастливая мать, любимая жена. Теперь там, где ей казалось, у людей находится душа, расположился мерзкий паразит, который высасывал из неё ночь за ночью последнее желание оставаться живой, не прерывать связь с этим миром. Полина ещё не сделала ни единой попытки самоубийства, но мысль об этом неотступно преследовала её. Она гнездилась и удобнее устраивалась в мозгу, всё больше обольщая простотой, и обещала такой сладостный и быстрый выход из мучительного ада, в котором женщина жила последние два года.

…У неё было всё: красивая и умная дочь, в скором будущем обещавшая стать талантливой художницей, заботливый, ласковый муж, дом – полная чаша, любимая и где-то даже творческая, как она любила пошутить, работа. Её товарки, такие же, как Полина,  поварихи из  небольшого ресторанчика на окраине Москвы завидовали ей, как сами говорили, «белой завистью». Только Поля не верила в  искренность их слов. Зависть – она и есть зависть, как ни назови, хоть белая, хоть чёрная. Невозможно завидовать и испытывать радость, ведь зависть – один из семи смертных грехов. Вот, видно, и сглазили Полино счастье.

     Никогда не знаешь, с какой стороны беда придёт. Дашка – дочка их единственная росла, они с Васенькой горя не знали. Чудесный ребёнок, спокойный, усидчивый. Только, чтобы альбом и чем рисовать рядом было. Все равно что: мелки, краски, карандаши, материна косметика. Нет бумаги – не беда. Не раз им с Васенькой ремонт приходилось делать, Дашуткины шедевры на стенах заклеивать. После девятого класса вопрос не возник, где дальше продолжать дочке обучение. Конечно, в художественном училище. Нагрузки и требования там были жёсткими, но Даша вся светилась от радости. Только стала жаловаться на головные боли. Полина не тревожилась совсем, у самой голова частенько побаливала. Ведь твердят умные болванчики в телевизоре: то бури магнитные с вспышками на солнце налетят, то с экологией совсем в мегаполисе плохо.

     А потом Дашка, смущаясь, показала ей небольшие узелки, словно шарики под кожей в паху. Полина взяла на работе отгул и отправилась вместе с ней в районную поликлинику. Им дали кучу направлений на анализы. И уже через месяц в доме прописалось чудовище, имя которому «лимфосаркома». Дашка угасала, словно внутри сидела некая сущность, убавлявшая выключателем её силы. После второй химиотерапии она сказала матери, что больше на лечение не согласится. Полина не отходила от дочки, полностью перебравшись в её комнату. По ночам, лёжа без сна, слушала поверхностное дыхание Дашутки и вскакивала от каждого тихого стона. За день перед смертью дочь стала просить не поворачивать её на кровати лицом к стене. Она делала испуганные детские глаза и шептала: «Мам! Там лежит женщина, она такая страшная. Зачем ты впустила её?» У Полины,  в буквальном смысле, оборвалось сердце. Она вспомнила покойную бабушку, которая незадолго до кончины просила Полю выгнать безобразного мужчину, сидевшего рядом с кроватью на стуле и пристально смотревшего на неё. Это всё в книгах, да в кино смерть в балахоне и с косой, а кто же знает, как она выглядит на самом деле…

     Москва проснулась и загрохотала трамваями, отправлявшимися из депо на ежедневный маршрут. С шумным переполохом, озабоченные сборами перед долгой зимней миграцией птицы взмывали ненадолго в небеса и вновь всей стаей резко падали вниз, на облюбованное ими дерево. Сентябрьское утро уже слабо ластилось в чисто вымытое больничное окно, вырвав Полину из череды воспоминаний. Где-то в недрах коридора закопошилась медсестра, готовясь разносить градусники и сдавать дежурство. Здесь всё было, как в обычной больнице. И они назывались больными, с виду абсолютно здоровые люди.

     Маленький неврологический корпус, скрытый деревьями старого парка, стоял на отшибе территории ещё в девятнадцатом веке построенной меценатами Бахрушевыми больницы, являвшейся историко-архитектурным памятником города. Полина тихонько оделась, прихватила сигареты, неслышно выскользнула из палаты и спустилась вниз, на улицу. Осеннее солнце только окрашивало верхушки деревьев нежными жёлтыми мазками. В воздухе стоял тонкий и бередящий до слёз запах начавшей преть листвы, не испорченный ещё в столь раннее время бензиновыми выхлопами машин. Полина прикурила, медленно сошла со ступеней корпуса и углубилась в парк, думая о том, что совсем не готова к первому сеансу с психологом, назначенному ей лечащим врачом.

…Умерла Даша тихо, ночью во сне. Потом Полина простить себя не могла. То вовсе не спала, а тут, как убитая провалилась в сон. А когда проснулась, сразу поняла, что произошло. Одна она в комнате, нет больше дочери.

     Похороны и поминки  плохо отложились в голове. Она тупо шла, куда говорили, как робот делала, что просили. Единственной отдушиной после смерти дочери стали для Полины долгие беседы с батюшкой Павлом, священником небольшой церкви – часовни, находившейся неподалёку от дома. Это был молодой коренастый мужчина с ласковым, как бы обволакивавшим взглядом и грудным рокотавшим басом, от которого у Полины кожа рук моментально покрывалась мурашками. От звука его голоса ей становилось легче, немного стихала отчаянная боль в сердце и вздохнуть она могла полной грудью. Она заворожено, глаза в глаза внимала его проповедям, и ей не хотелось, чтобы он прекращал говорить. 

     Дома было плохо. Она не заметила, как они с Васенькой стали друг другу абсолютно чужими людьми. Муж смотрел на неё с пренебрежением, а иногда Полине казалось, что с укором и ненавистью, словно обвинял её в болезни и смерти дочери. Мол, не уследила и вовремя к жалобам не прислушалась. Так и сидели вечерами по разным комнатам. А потом, как это всегда бывает, совершенно случайно, перебирая бельё для закладки стирки в машинку, она в кармане Васечкиных джинсов нащупала какую-то бумажку. Вытащила её, развернула, чтобы посмотреть, может муж телефон чей-нибудь записал. Это оказалась записка весьма фривольного содержания  от незнакомой ей женщины.  Вечером она подошла к мужу, уставившемуся невидящим взглядом в телевизор и, молча, протянула ему листок. Васенька с такой злобой вырвал его из руки, что Полина отшатнулась в испуге.  Потом, не сказав ни слова, оделся и ушёл, а напоследок так грохнул входной дверью, что со стены в коридоре упал плафон со светильника, разбился вдребезги и усеял весь пол острыми стрельчатыми осколками. Собирая их, Полина сильно порезала руку. Увидев, как из раны тонкой струйкой потекла кровь, она горько зарыдала, осознав, что её семейная жизнь закончилась…