Изменить стиль страницы

Иван Алексеевич не был большим поэтом. Но доброта, обаяние и чистая любовь к литературе привлекали к нему. Он был человеком удивительным. Я читала письма к Ивану Алексеевичу писателей и поражалась, как каждый из них сбрасывал с себя что-то наружное, слишком заметное, может быть, отчасти «надеваемое» напоказ и поворачивался к этому чудесному, тихому человеку своей самой простой человеческой стороной. Леонид Андреев сбрасывал театральность, сохраняя изумительное чувство юмора. Бунин откладывал свою умную злость. Видно было, что все его очень любили. Иван Алексеевич был членом творческих сред Телешова, даже казначеем этих сред.

В 1930 году Ивана Алексеевича не стало. Скоро умерла и Ирина Павловна. Биография Ивана Алексеевича — это совсем уже другая история. И, конечно, он этой биографии стоит. Ее почти полностью написал Женя. После Жениной смерти я подправила текст, немного обработала его и читала на ежегодном вечере, посвященном Тарасу Шевченко, в Академии художеств в Петербурге. Ее напечатали потом на украинском языке в журнале «Родяньске литературознавство», так как Иван Алексеевич был одним из первых переводчиков стихов Тараса на русский язык.

Вся Женина юность связана с тем домиком на Соколиной горе. Он рассказывал, что часто ходил в Народный дом. Там устраивали танцы, вечеринки, кто-то пел, бывало весело. Однажды он вернулся домой довольно скоро. Его спросили:

— Что так рано? Там что — ничего не было, что ли?

— Да нет, был какой-то лысый, что-то болтал. Неинтересно.

А это Ленин выступал. Женя потом любил рассказывать, что видел живого Ленина, только не стал его слушать.

Прошли годы. Вот как они познакомились с Даниилом. Году в 24-м Даниил работал над изданием «Реквиема» Леонида Андреева. В связи с этим он пошел к Белоусовым. Женя в это время гонял во дворе тряпичный футбольный мяч. Футбол был его страстью. Ирина Павловна, к которой Даня пришел, захотела их познакомить: ровесники, один — сын Леонида Андреева, другой — Ивана Алексеевича. Она с большим трудом докричалась до Жени. Ему страшно не хотелось идти знакомиться с каким-то Даней. Он явился нехотя, они с Даниилом познакомились — и подружились на всю жизнь.

Я успела застать еще в живых Жениного брата — Сережу, который был на четыре года старше. Это были люди, подобных которым я больше не видела, полностью лишенные какого бы то ни было зла, главным в них была неспособность сделать или сказать что-нибудь плохое.

Наверное, в те времена, когда по морям ходили парусники, где-то бывали небольшие мирные гавани, может, небольшие городки. И пятнадцать лет нашей жизни с Женей стали такой мирной светлой пристанью в моей жизни. Господь послал мне их, чтобы я отдохнула.

В самом начале наших близких отношений я видела странный сон: в большом деревянном корыте я мыла маленького, примерно полуторагодовалого ребенка. Это был Женя, я его купала в теплой воде и под рукой чувствовала круглую головку. А он смотрел на меня такими знакомыми мне глазами. Как ни странно, но что-то от этого сна присутствовало в нашей жизни все годы. Жили мы очень стесненно материально и счастливо душевно. Женя был талантливым инженером-конструктором, до ареста работал в ЦАГИ. Потом, отбыв срок на Воркуте, он остался там работать. Я приезжала к нему туда, поэтому у меня была большая серия работ, посвященных Воркуте. Ее купили на моей персональной выставке. Не знаю, где эти работы сейчас. Дай Бог, чтобы сохранились в каком-нибудь провинциальном музее.

Вернуться в Москву просто так Женя не мог. Это можно было сделать, только оформив брак, что мы и сделали. Таким образом, Женя смог приехать в Москву, где родился, которая была городом всей его жизни. В Москве он работал в Институте синтеза белков, который мы шутя называли «Синтез-белок». Потом он вышел на пенсию, писал короткие и очень оригинальные рассказы. Они все у меня целы.

Я много работала все эти годы как художник. Так как пробиться в живописной секции МОСХа, хоть я и была членом именно этой секции с 43-го года, было невозможно, мне удалось перейти в графическую. Я участвовала в нескольких графических выставках. Потом освоила линогравюру. Взяла штихели и кусок линолеума в руки и стала работать. Вообще я в жизни всему так училась. Брала в руки инструмент — штихель, кисть, даже крючок для вязания — и просто начинала делать. Много лет я проработала в графическом комбинате. Многие мои пейзажи проданы через салоны. Я очень любила эту работу и сейчас продолжала бы работать, если бы видела. У меня лежат эскизы для пяти гравюр из земной жизни Богоматери. Это то, что мне так хотелось сделать и чего я никогда не смогу.

На лето мы уезжали на Карпаты, на Нерингу. На Карпатах несколько лет подряд чудесно жили с тремя сыновьями моей лагерной подруги Оли. Все мальчики рисовали, и мы вместе ходили на этюды, а Женя делал слайды — он был прекрасным мастером. Очень много ходили по горам, где из ущелий поднимались облака, похожие на странные живые существа. Это было время удивительного покоя. Женя благоговел перед памятью Даниила и полностью осознавал его значение в русской культуре.

Несколько лет подряд мы с Женей в пасхальную ночь ездили к Новодевичьему монастырю. Именно к монастырю: внутрь храма попасть было невозможно, он был полон прихожан и закрывался очень рано, мы вместе с толпой людей приезжали постоять внутри стен монастыря. Действующей тогда была церковь Успения Пресвятой Богородицы с трапезной, в большом белом Смоленском соборе находился музей. У ворот около стен стояла конная милиция, в воротах — милиционер. Время от времени то ли он отодвигался, то ли толпа сдвигала его, но туда внутрь удавалось прорваться с мчащейся толпой. Однажды меня сшибли, и Женя как-то ухитрился выхватить меня из-под ног бегущих. Внутри картина была такая: все пространство старого кладбища битком забито людьми. Впереди стояла цепь комсомольцев- дружинников, не подпускавших близко к церкви верующих, но пропускавших «своих». Эти «свои» еще размещались группами среди толпы. В 12 часов выходил крестный ход и шел с пением вокруг храма. Впереди ехал конный милиционер, потом торжественно выступал пеший, а уже после него на расстоянии шли духовенство, хор и прихожане. Расставленные в толпе группы комсомольцев со свистом и улюлюканьем поднимали на плечи своих растрепанных визжащих девок, и в крестный ход летели камни. В этой бесовщине мы, верующие, зажигали свечи и, стоя с зажженными свечами, пели: «Христос воскресе из мертвых…».

Надо еще сказать, что где-то в 30-е годы правительство решило снести Новодевичье кладбище и сделать там «зону отдыха». Уже ходила горькая шутка — «Кладбище культуры и отдыха». Почему-то это не состоялось, но большая часть могил, в том числе могила матери Александра Викторовича Коваленского, была снесена и, насколько я помню, были снесены все кресты. Кстати, крест на могиле Владимира Соловьева восстановлен недавно обществом «Радонеж».

Та бесовщина, которая творилась в святом месте в пасхальную ночь, происходила в конце 60-х — начале 70-х годов. Верхом на обескрещенных надгробиях, на деревьях и на оградах сидели, вопили и свистели бесноватые. После, пережив несколько таких заутрень, мы с Женей просто не могли заставить себя туда ездить и в пасхальную ночь шли к маленькому храму апостола Филиппа в Филипповском переулке на Арбате. Выстоять всю службу в любом переполненном храме уже не было физических сил. А действующие храмы Москвы были переполнены.

В 1971 году умер папа. Я еще не сказала, что раньше, в 1962 году, умерла мама. И через год после ее смерти я познакомилась с женщиной, которая была рядом с папой много лет, о чем никто из нас не знал. И папа, и Евгения Васильевна, которая была только на четыре года старше меня, были людьми такого благородства, что ни единой минуты маминой жизни не омрачили. Я познакомилась тогда с моим сводным братиком Андреем, которому было тринадцать лет. С той минуты мы с ним подружились и, наверное, уже навсегда. А через Андрея появился Валера — его друг, мой названый брат.