Григорьев ужаснулся своему положению, едва представил настоящую картину Ритиных чувств, — сильнее красавца Фалолеева она никого не любила, и любовь та никуда не испарилась. Хоть голову отсекай! А связь с ним, Григорьевым, просто оптимальное использование обстоятельств, маскировка для собственной выгоды! Стоило появиться более «весомому» для её души экземпляру — и вот уже всё прежнее готово рухнуть!

Ревность жгучим пламенем взыграла в груди Григорьева, он едва удержался, чтобы не встряхнуть Риту, не закричать: «Что с тобой?! Как ты смеешь убрать с первого плана меня — человека, не вылезающего из забот о тебе, сыне, и поставить туда какого-то подонка?!»

Претензии так и крутились роем в его голове, гневно и энергично искали выхода к адресату, но когда глаза их встретились, он осёкся. Слишком наглядно читалось Ритино желание ответить ему как есть, правдой-маткой, и он, зная уже её твёрдость в серьёзных делах, добровольно обратился с этой правдой к самому себе: «А смеет ли он объявлять Риту своей собственностью? От него за четыре года ни одного намёка на развод с законной женой, ни одного посула полноценного семейного счастья!»

Одно Григорьев сейчас понимал очень хорошо — он имеет полное право бороться за сына: Егорчик, Егорушка — родная, ненаглядная кровинушка! Какой ему Фалолеев отец, тьфу-тьфу-тьфу, не приведи Боже, какой он даже отчим?! Лицемер, оборотень с ужасным лицом! Вор с чёрной потребительской душонкой! Он и на километр не должен подойти!

Рите втайне будто доставляло удовольствие терзать Григорьева нагнетанием тумана — она никак не спускалась со своих небес к реальным делам, никак не хотела разглядеть его мук. А тот слишком хорошо знал всю историю крепкой её любви, и сейчас видел, понимал — в душе его женщины восстало прошлое. Там, в прошлом, когда-то было посеяно сильное, глубокое чувство, и оно, столько лет бесплодное, от приезда Фалолеева наконец-то обрело виды на урожай. Но для него — пропади пропадом этот пакостный урожай!

— Рига, прошлое не возвращают! — Григорьева всё-таки прорвало, он оживлённо затряс руками, втолковывая своё:

— Прошлое, что не сбылось, — есть лишь иллюзия! Видение! Счастье, которого уже не ухватить! Наш сын, — он с особым акцентом выделил слово «наш», — потому и родился, что мы были готовы к нему! А что теперь может ждать вас?

Григорьев врал. Да, четыре года назад, узнав о беременности Риты, он не стал отпираться от своего ребёнка, не сиганул трусливо в кусты, но заявлять, что в тех валяшках по чужим квартирам он исподволь готовился стать отцом, было откровенной ложью.

— У меня нет полноценного счастья, — словно в пустоту, с прискорбием объявила Рита. — И ты это прекрасно знаешь.

Григорьев ухватил со стола чайную мельхиоровую ложечку, желая от негодования завернуть её в бараний рог. Однако скоренько поборол гнев разумным рассуждением — Рита может диктовать ему условия, а он, увы, нет. Олег Михайлович в своём подвешенном положении может только просить.

— Мы обоюдно шли к этому, добровольно, — излучая вынужденно смиренность, в полной тишине заметил он.

— Обоюдно? — Рита произнесла это с такой театральной обидой, какой позавидовали бы видные московские актрисы.

— Тебя можно делить с другой женщиной, а мне законного — шиш? А я, может, правила поменять хочу!

Замечание о постельных неравенствах было не в бровь, а в глаз, тем не менее, Григорьев, услышав о её желании перемен, с гневом не совладал. Вне себя он поднялся из-за стола, швырнул ложку в угол.

У тебя мой сын! — вскричал он, красный от натуги. — Я Егорке отец!

— Какой ты ему отец? — безжалостно вырвалось у Риты.

Григорьев от услышанного подавился воздухом, задвигал бессильно челюстью и, оглашая кухню хлюпающим звуком «ап-ап», опустился на стул. Глаза его вращались отрешённо.

Рита испугалась за Григорьева, она схватила его за руку, пустилась в смягчающие разъяснения:

— Ну, отец! Отец! Только не совсем нормальный! Нормальные отцы, сам знаешь, какие бывают! Не мне тебе про нормальные семьи рассказывать!

Пока Григорьев нащупывал бразды правления своим языком, пока растерянно-насупленным лицом, как есть, олицетворял глубочайшую обиду, Рите пришла мысль, которая подкрепила её обоснованный выпад.

— У нашего Егорушки папа всё по долгим командировкам! Это пока он маленький, верит в сказки, а подрастёт? Узнает правду? — Она двинулась в атаку ещё увереннее. — Вот поедет он к вам домой папку законного забирать, что ты ему скажешь? Извини, Егорка, у меня тут более любимый сын!.. Более любимая дочь! Я их покинуть не могу!.. Другого ведь не скажешь?! Вспомни, ты хоть разок за эти годы жениться обещал?

Не скрываемая Григорьевым обида, наглядное потрясение его от града обвинений, которых он никогда прежде не слышал, как ни странно, Риту больше не смягчали. Она, не останавливаясь, говорила, говорила, а Григорьева от безвыходности лихорадило — не послушался он предчувствий, проворонил беду! Да ещё какую беду, к чертям, на слом вся жизнь! Как прекрасно было до Фалолеева! Обоих устраивало равновесие, пусть не фундаментальное, но равновесие житейское, душевное! Да, она права, никогда и ничего серьёзного он ей не обещал, но разве не видит она его любви к ней и Егорке, разве не видит его заботы, уважения?! Разве это не достойно взаимной преданности?!

Язык Григорьева наконец-то развязался, но как красочно он ни сокрушался о её легкомыслии, как ни кипятился, как ни твердил о вредности перемен — достойный отпор Фалолееву от любимой им женщины остался под большим сомнением. Очевидный, как ему показалось, демонстративный отказ Риты следовать его правильной логике, спасать их совместное благополучие, окончательно вывел Григорьева из себя. «Ещё раз хочешь в утиль… после Фалолеева спланировать? — с небывалой прежде злобой прошипел он. — Ну-ну! Рискни для полного счастья!.. и просветления своих мозгов!»

Он резко зашагал к двери, но, дёрнув ручку, вернулся, ухватил Егорку на руки, потискал, поцеловал и опустил на пол. Сложил из коротких, упитанных пальцев фигу, ткнул её Рите.

— Вот что этому Фантомасу обломится! Так и знай!

Уже через двадцать минут, едва ли не в прежней лихорадке, Григорьев отворял двери винно-водочного магазина по улице Бабушкина и спрашивал хозяина.

Андрей оказался на месте, вышел без задержки и появлению старого соседа обрадовался искренне.

— Сколько лет, сколько зим! — с улыбкой воскликнул он и немедля потянул гостя на второй этаж, в директорские апартаменты. В секретарской, где за столом восседала разряженная, смазливая девушка, бизнесмен звонко щёлкнул пальцами и скомандовал:

— Лизунчик, нам кофейку!

Григорьев как можно раскованнее присел на дубовый дорогой стул — массивный, чёрной лакировки и, заставляя себя освободиться от клокочущего негодования, несколько раз очень глубоко вздохнул. Андрей легко плюхнулся в кресло с высокой спинкой, что стояло напротив, за директорским столом, чуть отъехал назад и забросил ногу на ногу. Он улыбался всеми зубами, словно приглашал Григорьева если уж не так же откровенно радоваться жизни, то хотя бы оценить сегодняшний масштаб его дел.

Григорьев поддался бессловесному хозяйскому желанию, пристально, с нарочитой восторженностью обвёл глазами кабинет. Обстановочка современная, недешёвая: одна столешница директорского стола, толстая, пепельного цвета, будто серый полированный камень, чего стоит. А ещё дубовые стулья, узкий импортный сервант с батареей дорогих бутылок, японский телевизор, видеомагнитофон, на полу затейливый изумрудный линолеум с позолотой. Григорьев к такому сам приценивался, да отступился — пока не по карману.

— Растём! — в интонацию короткого комментария он вложил высшую похвалу и положенную порцию зависти.

— Куда деться, пьёт народец, — излучая довольство, поддакнул Андрей и, указывая пальцем на картину, что висела на стене сбоку, коротко хохотнул, — а мы для него — всегда!

Григорьев обернулся: на картине в полный рост были выведены два бородатых мужика — босые, в одинаковом исподнем белье, застиранном, чуть ли не рваном. Сначала Григорьеву показалось, что это зеркальное отражение одного и того же персонажа, тем более что они стояли симметрично, лицом друг к другу; потом, всмотревшись, он разглядел детали: слева — худющий, высохший мужик тянул руку с пустым гранёным стаканом. Взгляд его, полный мольбы и страданий, подкрепляла надпись: «Помоги!»