Однополчанин задавал вопросы о Рите — как у неё дела, замужем ли, за Андреем?.. По существу своего интереса он удостоился лишь нескладного мычания, зато попутных философских разъяснений на предмет мужчины и женщины, спившаяся сводница высыпала мешок: на всякую бабу, если та захочет, пахарь найдётся, а если пахарь найдётся, то и ребёнка состругать не велика проблема… При упоминании Андрея глаза её живо, осмысленно подкинулись на гостя, — этому кобелю на что жена?

Появление Фалолеева-того самого Геночки-красавца — вышибло Риту из колеи. Если бы она не работала операционной сестрой, не видела бы своими глазами столько крови, столько жертв аварий, драк и разных несчастных случаев, обморока бы ей не миновать — слишком страшного вида оказался визитёр. Закалка, однако, не спасла её от душевного смятения. При всём внешнем мужественном восприятии своей работы, натура Риты отличалась тонкостью, чувствительностью. Мучения пациентов, казалось бы, посторонних людей, по-прежнему, как в юности, вызывали в ней очень сильные внутренние переживания, и лишь сознание того, что она как-то участвует в их облегчении, давало ей сил, самообладания.

Воскресший из зарубцованного прошлого, Фалолеев стоял на пороге и с суетливым запалом долго растолковывал, кто он такой, пока она, наконец, узнала его, узнала по цвету здорового глаза и двум родинкам на шее и сама не своя от потрясения пригласила на кухню. Разговор, конечно же, являл крайнюю совместную глупость и доставлял страдания обоим.

Он пытался вернуть её в ту ночь, когда они познакомились и познали друг друга: он — для коллекции, она — от симптома любви с первого взгляда. Однако теперь, спустя семь лет, он поразил её тем, что очень точно описал её прошлые движения и чувства. Как он смог это сделать, ошеломлённой Рите представлялось загадкой, чудом. Та близость была памятна ей по веской причине, но для него-то обычная сценка из вереницы постельных приключений…

Фалолеев пронёс сквозь годы (и опять-таки не по своей воле, а по необъяснимой воле провидения!) лишь смутную, мягкую исключительность её образа, секундный фрагмент с робкой растерянной улыбкой, с радостным и в то же время каким-то искренне целомудренным порывом в его объятия. Детали той ночи Фалолеев теперь фантазировал: из мимолётного видения прошлого он с горячностью возводил красивую, романтическую мозаику её прежних невообразимых чувств. И у него отменно получалось. Громадное личное горе грубой наждачкой соскребло с его души весь гнусный лоск самодовольного развратного самца, обнажило те нервы, что положено иметь любому нормальному образу и подобию Божьему…

В поисках истинного ответа смятенный разум Риты кинулся бороться с позывами сердца, в котором всколыхнулось эхо прошлой любви. Разум и былое чувство любви перетягивали одеяло на себя ежесекундно — то верными неоспоримыми аргументами, то тягостным нытьём за грудиной, какими-то провалами в животе. Разум слишком хорошо помнил прошлое и утверждал истинное её место в жизни Геннадия никчёмным, ибо теорема эта ох как горько и убедительно была доказана! Сердце же протестовало против собственной никчёмности, колотилось, обрывалось куда-то вниз, словно собралось задним числом ухватить любовного счастья.

Потом вдруг случилась метаморфоза: ум Риты вскрыл очевидное проявление любви Фалолеева в трогательном, живом блеске единственного глаза, в его словах и признаниях — нежных, близких, глубоких. Несомненные перемены по отношению к ней читались более чем явно, а сердце… сердце замолчало.

Молодая женщина совсем запуталась: «Если у него в постели были десятки девушек (как бы не больше), и она лишь мимолётное развлечение, никакая память не вберёт в себя таких тонкостей, таких чувств и жестов, что были выплеснуты ею в ту ночь. Если же он верно говорит о тех тонкостях, чувствах и жестах, что в самом деле имели место, значит, он видел и осознавал это как след её любви! Видел и осознавал несомненно! И хоть дар душевной любви он отверг, но всё же запомнил и пронёс через годы!»

И произошло непредвиденное, Рита не удержала себя от прошлого и выплеснула гостю то, что много лет хранила невысказанным. Прозвучала горькая, но истинная правда: да, он полюбился ей с первого взгляда, полюбился так внезапно и сильно, что в душе её что-то перевернулось и свершилось прежде небывалое — там, в животе, вдруг ожили и затрепетали нежными эфирными крыльями громадные бабочки. Озаряя всё вокруг яркой радугой своих крыльев, они подхватили её в ликующем, сладостном безумстве и понесли куда-то ввысь, в сказку, в другой долгожданный мир!..

Утро сказку развеяло. Чувств к ней Геннадий не питал никаких, вчерашние ухаживания оказались банально ритуальными, притворными… Она использована… и выброшена…

Что с ней происходило потом, знают немногие… Никто не мерил её беду, разочарование от безответной любви, никто не разделил сердечную пытку…

Тут воспоминания Риты полились вперемешку со слезами, и, не выдержав их потока, она поспешила в ванную. Фалолеев, что сидел с видом подсудимого каторжника-душегуба, от неловкости закашлялся и поковылял на балкон покурить. Дешевая сигарета дрожала в его трясущихся руках, а он печально думал о превратностях жизни, которые его новое сознание уже способно было обозреть совсем с другой высоты.

«Вот как вышло, — размышлял он с пронзительным сожалением, — птица-счастье кружилась рядом без всякого моего стремления, без всякой прикормки садилась на ладонь… А сейчас, когда я борюсь за эту птицу последними зубами, подзываю ласковым свистом, корм, какой есть, сыплю и даже ставлю силки — тщетно!»

Тёплый вечерний ветер заколыхал детские колготки и рубашечки, что в большом количестве сушились на веревках. Фалолеев словно очнулся, отбросил окурок и стал рассматривать бельё — помимо ребячьего промелькнули явно женские вещи и ничего взрослого мужского. «Ребёнок есть, а мужем, похоже, не пахнет», — определил он и, направляясь назад, специально заглянул за шкаф — как оказалось, в детскую половину. Там, в деревянной кроватке, спало самое верное доказательство его предположений. Раскинувшийся на спине мальчик — румяный, курчавенький — вызвал у Фалолеева волну умиления и какого-то радостного облегчения.

«Ребёнок — не страшно, — с азартом охотника, почти подобравшегося к дичи, стал размышлять он. — Даже наоборот! Для счастья своего и трёх детей усыновлю! Любая женщина это оценит! Главное — что с мужиком?»

Фалолеев тихонько продолжил любопытствовать насчёт конкурента, и его взору открылось странное дело — ничего такого, что свидетельствовало бы о проживании мужчины, и ничего, что опровергало бы это: ножи остры, ножки у стульев не болтаются, дверь на балкон прилегает с толком, краны не текут, а обуви мужской в прихожке нет, в шкафу мужского ничего. Тем более не пахло Андреем, которого упомянул Григорьев, — торговцы водкой так бедно не живут.

Всё же тайным осмотром Фалолеев был больше доволен, нежели удручён, доволен, что и давние, томительные предчувствия его не обманули, — он всё-таки был любим! О-о! Это уже полдела! Теперь он сделает всё, чтобы обрести здесь верную подругу и надёжное пристанище. Покаяние, клятвы, обещания и заверения — всё пойдёт в ход, всё до последнего вздоха, до последней слезинки, до самого убедительного жеста! Это его верный шанс и, увы, — финишный!

Рита мыла глаза долго, поскольку никак не могла справиться с рыданиями. Потрясение от нового жутчайшего образа объекта её давней любви не проходило, ей уже до слёз было жалко обоих, и себя в том числе, в порывах сожаления ей привиделось совсем другое настоящее, которое могло случиться, если бы Гена откликнулся тогда на её любовь. Наверняка бы в его жизни не было этих страшных тупиков, он был бы красив и молод… а её ребенка держал бы за руку не «выходной» папа, а полноценный отец… и она… как гордо и счастливо цвела бы она сама…

Наконец, с покрасневшими, но сухими глазами Рита вышла из ванной, вновь разогрела чайник и, боясь неподвижно сидеть напротив ужасного гостя, принялась ходить по кухне, хватаясь за нужное и ненужное. О своей печали она больше не говорила, закончила приятным: теперь она мать — счастливая и всем довольная.