Фалолеева, не оставляющего надежд на успешную службу, временами это угнетало безмерно. В такие моменты отчаяния он скрежетал зубами, едва ли не плакал от обиды, но, перетерпев пик уныния, всё-таки находил силы нацелиться на лучшее. Частенько бывая у Григорьева, где сослуживцы пристраивались на кухне за стаканчиком, он пьянел и, поддаваясь чувству безнадежности, сникал. А затем вдруг вытирал влажные обиженные глаза и с неудержимым напором, даже яростью тряс своим интеллигентным кулаком — прорвёмся!

— Гена, это даже без сомнений! В огне не сгорим и в воде не утонем! — по-отечески поддерживал его хмельной командир и ободряюще приобнимал за плечи.

И Фалолеев, как мог, шёл на прорыв! Но однажды он чуть не прорвался в обратную сторону: сотворил ЧП, которое едва не обернулось прокурорским дознанием. Чрезвычайное происшествие вышло необыкновенно глупое, оно и начиналось-то не как происшествие, а как рядовое вялотекущее событие, и до масштабов ЧП раздулось лишь волею административных законов и какой-то прилипчивой персональной подлостью судьбы.

На стрельбах, когда шесть орудий Григорьева стояли на огневой позиции, от начальника полигона внезапно поступила команда «Отбой». Ничего страшного или особо нестандартного тут не было — отбой, так отбой! Опускать колёса у гаубиц, смыкать станины лафета, чехлить — и в хвост к тягачам! Григорьев, передававший с КНП «Отбой», так Фалолееву и приказал: свернуть «тридцатки», выстроить колонну!

Но на третьем орудии Фалолеева уже дослали для выстрела снаряд и, как положено, наддали банником, отчего тот прочно впился медным ободком в нарезку ствола. Вынимать снаряд обратно не представлялось возможным, да это категорически запрещено: приведённый в боевое состояние заряд от подобных манипуляций сдетонирует. Для Фалолеева, как для старшего на огневой позиции, сложилась непростая задача: покидать полигон со снарядом в стволе нельзя никак, разряжать выстрелом — тоже. Мало ли по какой причине сыграли «Отбой»? Может, в районе целей пастух с коровами бродит?

И что обидно, оплошности Фалолеева в ситуации нет ни грамма, просто так вышло — пока сержант третьего орудия определился с обстановкой, пока доложил, ушло время известить Григорьева. Тот уже снялся с КНП, и проблема, как разрядить гаубицу, персонально встала перед старшим лейтенантом Фалолеевым.

— Может, банником обратно выбить? — простодушно посоветовал молодой солдат из последнего призыва.

— Ну да! — у Фалолеева даже дрожь от такого совета прошла. — У снаряда колпачок откручен: туда спичкой ткнуть — ни орудия, ни расчёта не соберёшь.

Все сборы из-за одной гаубицы застопорились, и тогда Фалолеев, не придумав очевидно безопасного способа, выбрал меньшее зло.

— Прямой наводкой в сопку! — распорядился он. — Только заряд самый малый, чтобы потише.

Гаубицу развернули на ближайшую сопку, вставили гильзу с порохом, дёрнули шнур — и злополучный снаряд взорвался на пологом песчаном откосе.

Едва ветерок развеял дым, подъехал Григорьев, осмотрелся с тревогою и первым делом спросил Фалолеева: «Что тут?»

— Орудие разрядили, товарищ капитан, — доложил Фалолеев.

— Полигонные наверняка услышали, — изрёк помрачневший Григорьев и зычно закричал третьему расчёту: — Бегом сворачиваться!

Полигонные — те самые, что дали команду «Отбой», — напрямую подчинялись округу, и шутки с ними были плохи. Все замечания по стрельбам полигонные отправляли в штаб округа, откуда потом рассылались бумажки с «разборами полётов». В такой «портянке» за генеральской подписью любой командир артиллерийского полка мог получить по первое число.

Когда вся батарея уже стояла колонной, нехорошие предчувствия капитана сбылись — примчался начальник полигона: допотопный, сто раз перекрашенный вездеход ГАЗ-69 подлетел прямо к бамперу первого грузовика.

— Почему стреляли?! — выскочив из легковушки, с ходу закричал немолодой, строгого вида майор.

— Никто не стрелял, — как ни в чём не бывало, сказал Григорьев. — С огневых позиций сразу после команды свернулись.

— Выстрел же был! — майор разгорячено тыкал рукой на склон соседней сопки. — И разрыв!

— Никто не стрелял, — стоял на своём Григорьев, никак не выдавая неправды лицом. — Колонна уже пять минут выстроена — провожу инструктаж перед маршем.

— Инструктаж, значит?! За дурака меня держите?!

Суровая физиономия начальника полигона не сулила ничего хорошего. Выпуклые шишаки над глазами майора, поросшие мохнатыми бесцветными бровями и напоминающие осенние болотные кочки, глубоко посаженные цепкие глаза говорили об одном: такие служаки на компромиссы не идут даже в пустяках. А что говорить, когда свершилось ЧП? Кроме фамилий виновных и объяснительных записок с чистосердечными признаниями, им ничего не нужно — хоть взамен золотые горы насыпь!

Упёршемуся с раскаянием Григорьеву на словах была обещана тысяча неприятностей, вплоть до прокурорского вмешательства, и было произнесено едва ли не клятвенное обязательство незамедлительно зарядить в полк такую вонючую «портянку», от которой командование полка хватит пожизненный Кондрат!

И такая «портянка» пришла очень быстро. Бужелюк, получив строгое указание разбираться, наполнился неописуемой радостью: теперь он отправит «дорогих» товарищей из второй батареи прямо в лапы к прокурору! А тот совсем по-другому вразумит зарвавшихся офицеров! Без соплей и сюсюканий!

В очевидном предчувствии крупных неприятностей Фалолеева опять измучила совесть — больше всего на орехи достаётся ни в чём неповинному Григорьеву! Опять, почти до слёз, было обидно, что начальство раздуло из мухи слона и с этим раздутым слоном носилось, как тупоголовый громила с кувалдой, грозя незаслуженно обрушить её на головы приличных людей. Фалолеев порывался доложить Бужелюку, что это его, личное решение — стрелять после команды «Отбой», но Григорьев признательный порыв у подчинённого остудил:

— Не торопись, Гена! Завтра будет видно.

Так выдержанно поступить Григорьеву подсказал всего лишь большой армейский опыт, а вовсе не гениальное предвидение… но наступившее завтра превратило полигонное ЧП в сущий пустяк, про который забыл даже злопамятный Бужелюк… Следующим днём весь Советский Союз узнал о Государственном комитете по чрезвычайному положению…

А совсем скоро сбылись мечтания Григорьева — удушливые партийные сети сгнили разом, потеряли свою прежнюю силу и прочность. Река жизни, высвободившись из сонной, заплесневелой запруды, наддала ходу, потекла стремительней и опасней: подполковника Бужелюка высокие покровители перетащили командиром полка в Нижний Новгород, что, впрочем, совсем не избавило того от недоброй памяти; Григорьева поставили зампотехом дивизиона и присвоили ему звание «майор»; старший лейтенант Фалолеев занял место командира второй батареи.

Он по-прежнему холостяковал, но, оставшись без «покровительства» ненавистного Бужелюка, умудрился выбить квартиру — и весьма удачно, в одном подъезде с Григорьевым. Однокомнатные апартаменты в военном городке — последнее, что смогла оставить в наследство своему птенцу советская армия… А первый президент России в это время развернул страну на новый курс…

Россия сразу же занялась сокращением военного «поголовья». На столице Забайкалья демонтаж «бронепоезда», который, по правде, стоял вовсе не на запасном, а на главном пути, отразился своеобразно. Военные, влекомые кто свободой, кто необъятными возможностями гражданки; гонимые кто ненужностью, кто переменчивым ветром судьбы или суровостью климата, большим числом устремлялись из края вон: по родным республикам, обретшим гордый статус независимых государств; по заповедным местам юности — где росли и учились; а кто поотчаяннее, половчее — и вовсе в Москву или переименованный Петербург, за разрешённым предпринимательским счастьем.

Узаконенное право частной собственности на жильё, ранее народу почти неведомое, помогало покидать места службы не с пустыми карманами, а с приличными суммами. И хотя читинские квартиры оценивались порой в смешные деньги, бывшие защитники Родины не уповали на журавля в небе и решительно меняли своих «синиц» на наличные. Военные городки быстро разбавлялись гражданским людом: вместо капитанов и майоров, прапорщиков и старлеев, по подъездам всё чаще засновали пронырливые субъекты непонятной наружности.