— Куда ты смотришь? Вот туда смотри! Это про твоих родственников.

Не то чтобы он на самом деле что-то обо мне знал. Просто языкастый, любому, кто бы подвернулся, мог так сказать.

Вот осенью, еще до того как полностью облетели желтые деревья, и вернулась моя туча. На сей раз она появилась во сне, еще более черная, чем прежде. Сначала в верхнем углу окна показался ее округлый перед. Я смотрела недоверчиво, хотя сразу ее узнала. Иллюстрированный словарь для детей «II mio primo Palazzi» [4]снова соскользнул у меня с колен и со стуком упал на пол. Тем временем туча медленно опустилась немного ниже, теперь она уже почти касалась оконного стекла. Среди клубов густого, как сажа, дыма я разглядела какие-то лохмотья, разрозненные ботинки, пустые чемоданы. Что-то большое отделилось от сердца, поднялось и застряло в горле, причиняя мне боль. Тогда я все поняла. В этой черной туче, которую ветер гнал над морями и океанами, плыли по небу мои родственники.

Трудно было преодолеть смятение, которое внесло в мое существование это родство. Туча черного дыма полностью аннулирует мою жизнь, отнимает право на собственную судьбу, обращает меня в точку в конце фразы, рассказывающей не обо мне. Я родилась, когда все уже давно закончилось, поэтому мои желания и усилия, отчаянные выходки, романы, роды и разводы становятся ничего не значащими фактами. Я — против. У меня тоже есть право на собственную судьбу. С каждым годом обойтись без нее все труднее. Только половина моих родственников плывет в этой туче, думаю я сердито. Только половина. А вторая половина беззаботно живет в чудесном мире из словаря Палацци.

— А мы случайно не знакомы? — спросил закутанный. Интересно, кто он по профессии? Автомеханик? Холостяк, а может, разведенный? Возвращается с работы, а дома его никто не ждет? Он ни с того ни с сего вынул из кармана футляр, выудил из него очки и водрузил на нос. Стал ее разглядывать. Она его не узнавала, но какая разница. Давным-давно, когда происходили все эти ужасы, она закрывала глаза, чтобы не смотреть, и никого не видела. Да если даже он где-то там и был, если стоял и наблюдал — что такого он мог о ней поведать? Что в первом классе она облизывала перышко и ходила с чернильными пятнами в уголках губ? Что такого он может помнить? Что над ней смеялись? Что такого скандального мог бы открыть спустя годы? Что ее обвинили в краже, а потом деньги нашлись? Муж думал, что перед ней извинились, — все эти годы она скрывала правду.

Ей не пришло в голову, что этот тип просто хочет познакомиться, а может, возобновить знакомство, неважно. Или поддразнивает ее. Может, он пригласил бы ее на чашечку кофе, — пора согреться, вам не кажется? — если бы не был обескуражен ее испуганным взглядом. Она попятилась. Кто это такой? — гадала она тревожно. На душе появился неприятный осадок — да, именно осадок. Словно она столкнулась с шантажистом.

Потом подошел трамвай и заслонил тучу. В трамвай села женщина с собачкой, сел закутанный, который многозначительно веселился, и второй тоже сел — тот, что помоложе, в армейской куртке, метеоролог-любитель, обеспокоенный соседством с Россией. Сели и обе девушки — теперь, для разнообразия, телефон прижимала к уху вторая. «Да, — сказала она. — Нет. — И вдруг вскрикнула в три раза громче: — Что?» — Люди всё садились и садились, никто не выходил. Потом битком набитый трамвай уехал по замерзшим рельсам, и Каролина, или Малгожата, осталась стоять на мосту одна, вглядываясь в темное небо.

Она вырастила сыновей и разошлась с мужем, больше не надо было варить обед и готовить ужин, так что она могла себе стоять на этом мосту сколько угодно, хоть до скончания века. Подобно рыбам, дремлющим подо льдом, приспособилась бы к низким температурам. Что ж, зима в этом году исключительно морозная. Но, возможно, теперь все зимы будут такими? И кто знает, только ли зимы. Быть может, вместе с континентальным климатом вернется и холодная война? И эти туманные обвинения, эти тревожные интонации? А если углубиться в прошлое еще дальше — вернется ли…

Может ли это вернуться?

Напрасно она мучает себя этими вопросами. Надо брать пример с других. Они разыгрывают свою партию спокойно, прилично одетые, с улыбкой — не приходится опасаться внезапных рыданий. Их разум — всегда на стороне жизни, занятый чем-то конкретным: счетами, чьей-то свадьбой или разводом. А она? Ее изъян заключается как раз в том, что ни с того ни с сего она может рухнуть в другое время — под ней будто пол проваливается, и она летит на несколько этажей вниз. Она уверена, что ничего не боится. А на самом деле постоянно чего-то боится. Всегда одного и того же — и ничего больше. Но этот страх так врос в ее сердце, что в повседневной жизни совсем не ощущается, только изредка она начинает задыхаться, словно в горле застряло инородное тело, неизвестно откуда там взявшееся.

В этом-то все и дело. Страх душит ее, круглый и твердый, как шарик, детский мячик, невозможно ни выплюнуть его, ни проглотить. Но чего ей бояться? Она умеет почти все, что могло бы ей пригодиться, если бы… Она, пожалуй, не пропадет, во всяком случае не сразу.

Она может бежать много часов без отдыха, а если надо — даже с утра до вечера, несмотря на небольшую аритмию. В ровном темпе, не слишком быстро, но достаточно, чтобы еще до наступления ночи уйти далеко, если только никто ее не подстрелит. Движение согревает, так что она могла бы бежать и в сильный мороз, и даже босиком, если вдруг порвутся ботинки. Лучше всего — через лес. Она может сколь угодно долго выносить одиночество, не боится ни тишины, ни темноты, слова ей требуются не более, чем лесному зверью. Чтобы не умереть с голоду, ночью она бы воровала из курятников яйца. Она привыкла ни от кого не ждать помощи, а это увеличивает шансы на выживание больше, чем обилие друзей. Она бы не решилась попросить ее спрятать, поскольку убеждена, что это неприлично, и не исключено, что она права. Зато она могла бы бежать и бежать, бесконечно. Но вот отыскала бы она причину, чтобы спасаться ценой таких усилий? Мысль об этом ее не печалит. Если что-то ее и беспокоит, так только то, что она не поможет бежать своим детям.

Такие уж мы, лисы. Поколение за поколением станем проскальзывать из одного сна в другой, из другого в третий.