Люсямна лежала на жестких, сильных руках отца, прижавшись щекой к его груди, прикрыв глаза. Ей было необыкновенно хорошо и спокойно, она была бы рада хоть целый день качаться так и слушать приятные слова. Ей стало обидно, что она уже большая и не испытала этого совсем маленькой.

— Отпусти меня, папа, на землю. — Люсямна заболтала ногами, пытаясь вырваться из рук. — Надо было раньше…

Отец поставил дочку на траву, она побежала вперед.

— Поймаю, Люсенька-малюсенька!

Милешкин, смотав удочку, погнался за дочерью. Люсямна бежала по густым всходам вейника, заразительно смеялась и не давалась отцу.

Не отгуляв свой отпуск, Милешкин собрался уезжать. Огород так и не загородил, не вспахал.

Его провожали на быстроходный катер «Заря» всем семейством. Прежде чем уйти в салон, Милешкин постоял на крутом берегу Кура, чувствуя себя неловко под укоряющими взглядами деревенских жителей. Взял выше локтя руку Людмилы, слегка насмешливой, как будто равнодушной к его отъезду, поднял на руки Мишутку и Петрушу, безответных на прощальные ласки отца, и пустил бегать.

Одна Люсямна не отходила от отца, не спускала с него жалких, беспокойных глаз; плотно сжатые губы ее вздрагивали, глаза сухи и неподвижны. Девочка старалась как можно реже моргать, чтобы слезы не хлынули ручьем.

«Заря» отчалила, и Люсямна, ссутулясь, закрыв руками лицо, тихо пошла от берега. Удальцы вдруг перестали бегать и галдеть, прижались к матери. Речка Улика, по берегу которой шли с пристани Милешкины, казалась им пустынной и чужой, белые кудели черемухи без запаха. В избе все напоминало детям о недавнем присутствии отца: дух сигарет, одеколона «Шипр»; в доме хранился дух взрослого мужчины. Мишутка нашел за печью изломанный самосвал и рассматривал его как новый; молчаливая Люсямна бережно расправляла потрепанный зонтик…

— Встретили и проводили, — вздохнул Петруша.

Милешкины неприкаянно кружились по избе, словно потеряли что-то дорогое.

— Айда, удальцы-молодцы, огород загораживать, — наигранно бодро сказала Людмила. — Не оставлять же огород пустырем — надо вспахать и посадить. — Она горько усмехнулась чему-то и велела Васильку найти брусок — наточить топор.

Ростки папоротника

К Милешкиным пришла нанайка Акулина. Она покуривала длинную трубку и на тальниковой рогулинке держала большого сазана. На чешуйчатом панцире сазана густела черная струйка крови.

— Возьми, Мила, рыбу, — сказала Акулина. — Ты дак мне в кредит муки давала. Вот тебе за кредит сазан…

— Так и запишем в тетрадь. — Людмила вколачивала в землю обухом топора кол. — «За пять килограммов муки — один сазан». Согласна, бабушка? Ты можешь расплачиваться за колхозную муку и корешками сараны, диким луком, земляникой…

Нанайка поняла иронию Людмилы, кротко улыбнулась и выпустила из уголка рта несколько колец дыма.

— Все шутишь, Мила… Пошто городишь огород? А где твой мужик?

— Мужик мой был да уплыл…

— Уехал промышлять? Так и надо, — одобрила старушка. — Шибко плохой мужик, когда дома сидит, от жены еду ждет. Хороший у тебя Тимофей. Все тайгой ходит — значит, много думает, чем арбятишек кормить. И ты бросай землю загораживать. Земля никуда не убежит, а если папоротник-орляк лист пустит, Митькин не примет. Забирай арбятишек, и поехали орляк собирать. Наше стойбище с утра на берегу…

Удальцы глаз не сводят с матери. Людмила с неприязнью смотрит на несколько вбитых кривых кольев. Пожалуй, верно рассуждает нанайка Акулина: огород не птица, из деревни не улетит. Надо спешить в лес, пока не миновало святое время весны. Высказала свое решение удальцам: ехать на релки за папоротником. Те возликовали — завертелись, запрыгали чертенятами; расплылось в довольной улыбке и круглое лицо старушки. Она подсказала Людмиле взять с собой картошки, сахару и чаю, не забыть хлеба. И сазана зачем оставлять в избе, когда люди уходят на речку.

На высоком берегу разлившегося устья Улики — приемный пункт папоротника. Бревенчатый домик под шиферной крышей, длинный дощатый сарай с бочками и солью. Приемщик Митькин, белоголово-кудреватый мужичонка, сидел на чурбаке за низким столиком с весами; привыкший к таборному гаму нанайцев, ссутулясь и сморщась, он смотрел на разлив речки, чутко ловил всплески и чмоканье рыбы в молодой траве.

Возле пункта привязано десятка два лодок — деревянных и дюралевых, весельных и с подвесными обшарканными моторами.

Нанайцы расположились на поляне в тальниках. Увидев Людмилу с удальцами, они закричали наперебой:

— Здрастуй, Мила!.. С нами поедешь орляк собирать, да? Вот и молодец, давай с нами!..

Ребят они начали потчевать талой из щуки прямо с ножей, кусочками вяленой кеты, пресными лепешками. Из сазана Акулина стала варить уху. Тем временем, пока посидят сборщики за ухой, орляк немного подрастет и роса обсохнет.

Целый год улэнцы с нетерпением ждали весны, разыскивали по релкам и заброшенным пашням богатые орляком угодья. Как ни соберутся бывало зимой, так обязательно заводят разговоры об орляке.

Давно ли, из века в век, они кормились собирательством, выезжая за злаками и ягодами всем стойбищем. На природе веселее придумывались и рассказывались сказки, игрались игры, пелись песни. Природа хорошела и расцветала, и лесные люди преображались душой. Теперь, живя возле магазинов, держа хозяйство, имея должности, нанайцы, казалось, навсегда позабыли о прошлом укладе своей жизни. Но вот с недавних пор объявили о заготовке орляка для Японии, и нанайцы каждую весну, в сезон сбора, бросали свои избы, огороды, должности — от малого до старого мчались на лодках в тайгу. Видно, не так-то легко порвать с вековым прошлым.

Васильку особенно нравился дед бабки Акулины. Сукту ходил по кромке крутояра, как бы чем-то озабоченный, в балагурство сородичей не вникал и сам ничего не говорил. Неожиданно подступил задиристо к Митькину:

— Хватит глазеть на та сторона. Давай бороться… Ты вчера шибко много резал мой папоротник, а счас я тебя повалю…

— С утра пораньше клюкнул?

— Да, выпил! — признался Сукту. — Две горсти воды из речки — и мне хватило. Я весь сухой спирт, понял? И ты возле меня, Митькин, не кури, а то взорву. Вставай бороться!

— Лучше бы ехал за орляком, чем бузить. — Митькин сонливо продолжал смотреть за речку.

— Эй, кто храбрый! — закричал в сторону табора Сукту.

— Среди нас нет равного тебе, — ответил какой-то парень.

Тогда старичок поймал Василька и неуклюже закружился с ним, рычал и пыхтел, изображая матерого медведя. Удальцы и ребятишки с Улэна пчелами облепили старичка, повалили на траву. Возились, кричали, визжали. Наконец Сукту признался побежденным и запросил пощады. Тут взвыл мотор — завел паренек, проверяя исправность свечей. Сукту вскочил на ноги и подбежал к пареньку, начал грозить ему кулаком и что-то кричать. Мотор заглох, и Василек услышал:

— Р-р-р да фры… Птичек не слышно; как арбятишки смеются, тоже не слыхать! Мотором хвастается, глупый. Чо мотор! Вот осенью пойдет по Куру кета, насушу я много юколы. Козликова не испугаюсь и заведу собак. Собачью упряжку. Тогда посмотрим, кто кого перегонит… Ай, Васька, видел бы ты, каки у меня были собаки! — Сукту сморщился, начал вытирать рукавом глаза.

— Не стыдно ли тебе? — укорила его бабка Акулина. — Плачешь, одинаково как ребенок, хоть бы Милу постеснялся. Совсем худым сделался мой старик…

— Чо Мила! Мила разве чужа? Мила своя, она меня простит. А тебя, старуха… вот уеду на путину, на Амур, тебя брошу, найду русску жену, молоду.

Улэнцы засмеялись, Акулина, нахмурясь, промолчала.

Людмила сидела возле костра, в кругу улэнцев, ей не верилось, что когда-нибудь они прекратят легкий, беспечный разговор, примешивая к родному языку много русских слов; казалось, никто ими не руководил и не было в их обществе авторитетного лица, хотя тут же бригадир рыболовецкой артели, председатель сельсовета, учитель… Но вот уха сварена и съедена, кости схрумканы вечно голодными собаками.