Из Бомбея я опять послал телеграмму и шифрованное письмо, чтобы Волшебник подумал, что я бог знает что против него затеял.

— Что же было в письме? — спросили детективы.

— А я, — похвастался один из них, — уже наполовину расшифровал ваше письмо.

— Тогда вы умнее меня, возразил знаменитый Сидни Холл, — потому что я сам его не мог бы расшифровать. Я просто намазюкал на бумаге что-то похожее на шифрованное письмо.

Из Бомбея я поехал по железной дороге в Калькутту. В Индии, можете себе представить в поездах вместо скамеек стоят ванны, чтобы пассажирам было не так жарко.

Вблизи Калькутты мы ехали вдоль берега священной реки Ганга. Река эта невообразимо широка. Если бросить камень на другой берег, он будет лететь полтора часа. И вот когда мы ехали по берегу, какая-то женщина стирала в реке белье. Видно, она слишком сильно наклонилась или уж не знаю что, а только она упала в воду и чуть не утонула. Я, понятно, выскочил из поезда на ходу и вытащил эту растяпу на берег. Ведь и вы так же поступили бы на моем месте?

Детективы что-то пробормотали.

— Ну вот, — продолжал Сидни Холл, — и, сказать вам правду, на этот раз я не так дешево отделался, а именно: как раз когда я вытаскивал прачку из воды, меня схватил какой-то скот — аллигатор и страшно укусил за руку. Прачку я, правда, успел вытащить на берег, но тут же упал без сознания на землю. Индийские женщины четыре для ухаживали за мной, и на память я получил вот это золотое кольцо. Да, ребята, на всем белом свете люди умеют быть благодарными, даже если они черные язычники, и какой-нибудь голый парень из Индии ничуть не хуже нас с вами. Он человек — и точка!

Но что во всем этом толку, если я проиграл целых пять дней? И заодно свое пари!

Сижу я на берегу и думаю: «Теперь мне в сорок дней не уложиться! Пари на тысячу долларов прошляпил и блюдо груш тоже прошляпил». И вот, пока эти грустные мысли проходят у меня в голове, вдруг по реке идет, как ее… ага, джонка, такое смешное суденышко с парусами из тростниковых циновок. На нем сидят три коричневых парня, малайца, и скалят зубы, как будто я пирожное.

«Ниа нианиа пхе хем Нагасаки», — лопочет первый.

«Ах ты сердечный, — говорю я, — ты думаешь, я тебя понимаю?»

«Ниа нианиа пхе хем Нагасаки», — лопочет он опять и ухмыляется, скалит зубы — по его мнению, вероятно, в знак дружеского расположения.

«Нагасаки» — это я все же понял. Это порт в Японии, куда мне как раз нужно было.

«В Нагасаки, — говорю я, — в таком-то корыте? Меня сюда никакой силой на затащишь!»

«Ниай», — говорит он в ответ, а потом бормочет еще что-то, показывает на свою джонку, на небо, на свое сердце — словом, я обязательно должен сесть и ехать.

«Да ни за полное блюдо груш!» — отвечаю я.

Тут эти трое коричневых чертей наскакивают на меня, валят меня на землю, заворачивают меня в циновки и бросают на свою джонку, как тюк. Что я при этом думал, повторять не стоит. Но в конце концов я заснул в этой упаковке, а когда я проснулся, я был уже не на джонке, а на морском берегу. Над головой я увидел вместо солнца большую хризантему, все деревья вокруг были отлично отлакированы, и каждая песчинка на берегу чисто вымыта и отполирована. По этой чистоте я сразу сообразил, что я в Японии. И как только я встретил желтого раскосого парня, я его спросил:

«Послушайте, гражданин, где я, собственно, нахожусь?»

Он засмеялся и сказал:

«Нагасаки».

— Да, ребята, — задумчиво продолжал Сидни Холл, — меня никто дураком не считал, но чтобы понять, как я в несчастной джонке за ночь приплыл из Калькутты в Нагасаки, когда для этого самому скорому пароходу нужно десять дней, — чтобы это понять, пардон, у меня ума не хватает… Так что я съем эту грушу.

Тщательно очистив грушу и съев ее, он продолжал рассказывать:

— Япония — большая и удивительная страна. Японцы народ веселый и ловкий. Они делают чашки из фарфора до того тоненькие, что для них, в сущности, и фарфора не нужно: просто берут и описывают большим пальцем круг в воздухе, потом его красиво разрисовывают, и чашка готова. А если бы я вас стал рассказывать, как японцы рисуют, вы бы мне не поверили. Я видел там одного художника, у которого кисточка упала из рук на лист белой бумаги, и, пока она катилась по бумаге, она нарисовала целый ландшафт: дома, деревья, на дорогах — люди, а в небе — дикие гуси. Когда я этому удивился, художник сказал:

«Ну, это пустяки, вы бы посмотрели, как работал мой покойный учитель. Однажды он в дождь испачкал свои почтенные туфли. Когда грязь начала засыхать, он показал их нам: на одной туфле грязью нарисовано, как охотник с собакой гонятся за зайцем, а на другой — как ребята играют в классы».

Из Нагасаки я отплыл на пароходе в Америку, в Сан-Франциско. Во время этого плавания ничего особенного не произошло. Разве только то, что наш пароход во время бури перевернулся и утонул. Мы все живо вскочили в спасательные шлюпки. Когда шлюпки наполнились, двое матросов закричали:

«Тут еще одна женщина! Есть у вас в шлюпке место?»

«Нет!» — закричало несколько человек.

А я крикнул:

«Есть, есть. Давайте ее скорей сюда!»

Тогда соседи швырнули меня в воду, чтобы очистить место для дамы. Я, ребята, понятно, не противился. «Дамам, — подумал я, — всегда надо уступать». Когда корабль затонул и шлюпки уплыли, я остался один — одинешенек посреди моря. Сел я на доску и стал качаться на волнах. Вообще-то было мне довольно уютно, не будь так сыро. День и ночь носился я по волнам, и мне уже стало казаться, что на этот раз дело кончится плохо. И тут ко мне подплыла жестянка, а в ней оказались ракеты.

«На что мне эти ракеты? — подумал я сперва. — Лучше бы это были груши». Но потом я кое-что сообразил. Когда наступила темная ночь, я зажег первую ракету, она взлетела ввысь и загорелась, как метеор. Вторая ракета рассыпалась звездочками, третья засияла, как солнце, четвертая запела, а пятая улетела так высоко, что застряла где-то среди звезд. Там она и сейчас светится. Пока я так развлекался, подошел большой пароход и взял меня на борт.

«Да, браток, — сказал капитан, — если бы не ракета, ты бы здесь утонул. Но когда мы за десять миль отсюда увидели твои ракеты, мы сразу поняли, что кто-то зовет на помощь»

За здоровье этого славного капитана я съем вот эту грушу.

Покончив с ней, Сидни Холл весело продолжал:

— В Сан-Франциско я, стало быть, ступил на американскую землю. Америка, ребята, это моя родина, и что тут много разговаривать, — Америка — это Америка. Если я вам буду про нее рассказывать, вы мне, конечно, не поверите, — такая большая и удивительная страна Америка. Скажу вам только, что я сел в тихоокеанский экспресс и поехал в Нью-Йорк. Там дома такие высокие, что их никак нельзя достроить до конца, потому что пока каменщики и кровельщики по лесам заберутся наверх- уже обед, они там только скоренько пообедают тем, что взяли с собой, и начинают скорей спускаться вниз, чтобы вовремя лечь спать; так оно и идет день за днем. И вообще лучше Америки ничего нет; а кто не любит свою родину так, как я люблю Америку, тот старый осел.

Из Америки я на пароходе поплыл в Голландию, в город Амстердам. По пути — по пути, ну да, — по пути со мной случилось самое интересное и чудесное из всех приключений. Пропади я пропадом, ребята, это и есть собственно, самая замечательная шутка во всем путешествии!

— Что же это? — закричали детективы.

— Н-да, как бы вам сказать, — покраснев, сказал Сидни Холл, — дело в том, что я обручился. На пароходе ехала одна милая молодая девица, гм-гм, зовут ее Алиса, и нет на свете никого красивее ее, даже среди вас. Нет, действительно нет! — добавил мистер Сидни Холл после глубокого раздумья. — Но вы, пожалуйста, только не думайте, что я ей сказал, как она мне нравится. Шел уже последний день нашего путешествия, а я все еще ничего ней не сказал… А теперь я съем эту грушу.

Просмаковав грушу, мистер Сидни Холл продолжил свой рассказ:

— В этот последний вечер я прогуливался по палубе. Тут ко мне подошла мисс Алиса.