— И все-таки надо построить свои правила игры, в которых главным быть должно — «не убий». И сказать всем, «целенаправленно делающим жизнь и себя»: у вас свои правила, а у меня свои, по которым я не хочу убивать. И не надо приводить тысячу ситуаций, когда я вынужден буду убить. Все равно плохо это. И если приведет меня моя судьба к оправданному убийству — должен скорбеть и ждать возмездия.

— Даже сам Христос не удержался в этих рамках. И прощение, и «не убий», и подставление разных щек, и «не суди» — все на поверку не совсем так, когда дело до жизни доходило. Он, оказывается, и с мечом, а не с миром пришел, и готов отделить отца от сына, и поднять брата на брата, он думает, что лучше в воду с мельничным жерновом на шее, и смоковница, которая ему своих плодов не дала, проклята им и засохла на вечные времена. Видишь, по линии терпимости и у него недоработочка. И обещания неосуществимые, пропагандистские: «Истинно говорю вам: иные из ныне живущих войдут в царство божие». А ведь он мечту человеческую осуществлял. Что ж ты от меня хочешь, Сергей?!

— Что ж, видно, все мы друг от друга слишком много хотим, больше, чем от себя.

— Конечно, как и Христовы апостолы. Как всегда, искали непониманье в понимающих. Придумали, что Иуда продал. А он всего-то лишь и сделал, что попрощался, поцеловал Христа. Поцеловал, ибо увидел толпу и понял, что пришли за ним, и пойти он, Учитель, должен по пути, им же предначертанному, как он и должен был по своему хотению. А они сказали потом, придумали, будто указал Иуда «книжникам и фарисеям», кто «Учитель». Это ж надо придумать! — ведь все видели его накануне и до этого дня в храме, перед всеми речь держал, со всеми этими же в спор вступал. Он ведь не скрывался, а, наоборот, я бы сказал, рекламировался. Не нужно было указывать — его и так все знали. Не нужно было указывать — он сам все сделал, как и хотел. Чиновнички-ученички все придумали. А зачем? Как только Иуде стали объяснять, что, может быть, он грешен, да еще сребреников тридцать штук насшибал для прокормки Христа и присных (ведь один он заботился об этом), как понял, сразу же понес отдавать деньги, а потом все равно совесть замучила от одной мысли, что кто-то может сказать, а не только подумать о его возможном предательстве, — не выдержал, удавился. А те-то, что трижды за ночь от Христа ухитрялись отрекаться, чтоб себе жизнь облегчить, боролись, меч поднимали и уши отсекали, те, что «от мира сего», те предателя искать стали. Нашли. Это не трудно. Ведь он один был совестливым. А они оправдывались, ведь уже мертвым он один был. Сами же церковь стали создавать и записывать, как себе понятнее и удобнее. И создали. Конечно, от мертвого хотели больше, чем от себя. Вот как было. И ты не подумай, Сергей. Я не сужу. Это я так.

— Это как же вы не судите? Все, что сказали сейчас, — видно, обдумано и тысячу раз осуждено. Не случайно, сгоряча осуждаете, а обдуманно и холодно. И говорите все так, что возразить, может быть, мне и нечего. Да дело-то не в этом. Для себя, для себя правила создайте твердые и их придерживайтесь. Позицию свою определите. Вот как Иуда, вами же хваленный, — он создал себе правила, а как только возникла мысль: «А не предатель ли я, пусть даже невольный?» — предательство не входило в его правила, предательство несовместимо с жизнью, он был настоящий ученик Христа, единственный из них верующий в Христа, — и как только возникло такое предположение — повесился. Ибо судил он высшим судом — своим собственным судом судил себя. Правда, и апостолов осудил, но такова логика самоубийства. А вы, испугавшись или не захотев суда своего или чьего-то, стали судить всех и все, в том числе и Христа. Учиться надо у совестливых, у Иуды.

— У Иуды? Небось он думал, что героем-мучеником останется в веках. А жизнь-то, которую он игнорировал, она ему показала, она его наказала. Раз вошел в жизнь, в мир сей — думай над каждым шагом своим, считай, — не грех. А правила для того придумывают, чтобы знать, как по жизни ходить.

— Я, кажется, пьян, но я бы сказал: оставьте меня в покое с вашими правилами, иудами, богами. Вам надо убивать для чего-то — убивайте, я не сужу вас, лгать — лгите, и я вам верю, что выхода другого нет. Действуйте, действуйте, но меня оставьте в покое. Я буду жить своим миром, и если это убийственно — ну что ж: я готов, как вы говорите, платить за все полной ценой. А вы за всех считаете, никого простить не можете, потому думаете, что вас тоже не простят, а потому еще пуще никого не прощаете… Боитесь? Впрочем, совсем я запутался. И поучать даже стал — резонер несчастный, алкаш.

— Эх, ты! Слюнтяй и дерьмо ты, Сергей, не живешь ты, а волочит тебя по жизни. А я вот думаю так же, как и ты, только плыву по жизни с веслом в руках.

К этому моменту выпили мы уже изрядно.

— Я что-то засыпаю, Сергей. И не понимаю уже, что ты мне говорил и что я тебе… говорил и говорю. Спасибо тебе, Сергей, мне как-то и легче стало.

— Почему легче стало? — говорю.

— Убери деньги, Топор. С кем обедаешь! Каждый сверчок знай свой шесток. Я плачу.

— Помните анекдот? «Джонни, ты платил за завтрак — я плачу за „кадиллак“. Я вас отвезу домой.

— Вот и хорошо, Сергей, хорошо. Спасибо, Топорик, спасибо. Хорошо гуляли. А?

А потом я уехал, и ты стал казнить меня, а потом у тебя мать умерла, а потом я заболел, а потом ты сам заболел, а потом и все. Стало можно тебя судить — теперь ты уже ничего не исправишь и не испортишь. Теперь только я, получивший возможность судить, теперь только я могу сам измениться и сам смотреть на мир по-другому.

А я тогда все еще говорил тебе «вы», до конца жизни твоей говорил тебе «вы», хотя ты был на пороге коротких взаимоотношений. Ты прости меня, что я так с тобой говорю сейчас. Или, вернее, что не говорил с тобой так. Теперь, подводя итоги, скажу: ты был плохим человеком — близким, окружающим тебя, было очень плохо, тяжело с тобой, горько было от тебя; мне плохо, тяжело и горько сейчас, потому что был ты таким, может, оттого, что тебя никто не любил, все хотели взаимности. И я тебя не любил, не жалел. Ты прости, что я так с тобой никогда не говорил — на «ты».

ВСЕГДА МОГИЛЬЩИК

Говорят: врачи — помощники смерти.

Еще говорят: врачи — палачи.

А разве это так?

Мы смерти сопротивляемся. (Понимаю, что говорю банальность, но что поделаешь?)

Но мы всегда провожаем на тот свет людей. Чаще всего на нашем уровне уйти ТУДА без врача редко кому удается.

Мы могильщики — это да.

Может быть, я и не очерствел, но как-то к смерти привык.

Говорят — к смерти не привыкнешь. Это врачи говорят.

Не верю. Льстят себе.

Нельзя привыкнуть только к своей смерти.

А ну-ка вспомните, вы, говорящие так (кто уже много проработал), вы переживаете смерть своих больных сегодня так же, как в первые годы работы?

Я провожаю ТУДА хорошего человека. Я уже ничего не могу сделать. Я лишь хочу, чтобы он ушел в это ТУДА во сне. Так легче. Ему легче. Впрочем, откуда мне это знать? Так легче, наверное, мне и всем окружающим.

— Хоть бы еще немного пожил. Ну еще два денечка.

Люди под страхом перед внезапно наступающим бездельем. Вот уже сколько дней они с невероятной активностью доставали разные лекарства, вели беседы с разными врачами, уничтожая себя ухаживали за больным. Они что-то делали. Они знали каждый раз, что надо делать. Врачи, которые не знали уже, что можно сделать еще, давали точные указания, говорили о все новых и новых лекарствах. И люди, близкие ему, еще больному, люди эти активно жили.

Но вот уже ясно всем — скоро он умрет.

Врачи не будут давать четких указаний, не будут направлять их деятельность. И они, в страхе перед будущей бездеятельностью, перед будущей пассивностью своей, умоляют судьбу подарить еще денечка два хоть.

Больному, еще больному, этого уже не нужно. Он тяжело умирает. Спасения ему нет.

Мы, врачи, делали все. Иногда во вред больному, иногда во спасение. Медицина — неточная наука, к сожалению.