— О чем ваша пьеса?

Г. Г.  — Называется она «Снисходительный любовник», и этим все сказано.

— Вы полагаете?

Г. Г.  — Объяснить сюжет невозможно. Всякий сюжет выглядит банально, а вот сочинять комедию было весьма забавно. У меня только три пьесы, и эта, думаю, лучшая. Сейчас Ануй переводит ее на французский.

— Что вы думаете о фильмах, поставленных по вашим книгам?

Г. Г. — Терпеть их не могу. Кроме тех, в основу которых легли мои собственные сценарии: «Третий человек» и «Падший ангел». Вы видели «Тихого американца»? Безобразно. Американец — истина в последней инстанции, англичанин — во всем не прав. Американец — воплощенная мудрость и героизм. Ужас, да и только!

Только что я завершил работу над сценарием «Нашего человека в Гаване», фильм уже в работе, в нем снимается Алек Гиннесс. Скоро возвращаюсь в Гавану.

— Для кого вы пишете?

Г. Г. — Думаю, для себя.

— А читатели что‑то для вас значат?

Г. Г. — Нет. Мне кажется, у каждого писателя сложился свой образ читателя — так сказать, идеального.

— Каков он для вас? Кто он? Мужчина или женщина?

Г. Г.  — Скорее всего гермафродит. Когда сочиняешь пьесу или ставишь фильм, поневоле думаешь о зрителях, поскольку речь идет о произведении, предназначенном для публики. Но книга — частное дело, и совсем не обязательно воображать ее будущих читателей.

— Повлиял ли на вас огромный успех, выпавший на долю ваших книг?

Г. Г. — Надеюсь, нет. Не дай бог! Нужно много работать, делать то, что тебе по плечу, бросать себе вызов. Вот и все. И потом, меня всегда увлекала манера письма. Техника. Может быть, я проявлял к этому излишний интерес.

— Изучали ли вы манеру письма других писателей?

Г. Г.  — В молодости — да.

— Кем вы восхищаетесь как рассказчиками?

Г. Г.  — Генри Джеймсом, Джозефом Конрадом. И не очень известным писателем Фордом Мэдоксом Фордом. До настоящего времени он больше прославился во Франции, чем в Англии, потому что здесь жил. Хороший писатель. Умер году в сороковом. Лучшее из написанного им — «Хороший солдат». Не знаю, переведена ли эта книга на французский [136]

— А из современных французских писателей?

Г. Г.  — К сожалению, я читаю их не в подлиннике. Очень люблю Мальро, особенно «Орешники Альтенбурга», и «Падение» Камю. Есть в них что‑то от Рильке.

— А Сартр?

Г. Г. — Кое — какие его пьесы мне нравятся. «За запертой дверью» великолепна. Но как романист он, на мой взгляд, находится под немалым влиянием Джона Дос Пассоса.

— Джон Дос Пассос стал поистине одним из наших послевоенных открытий.

Г. Г.  — А мне думается, он немного устарел. Принадлежит к двадцатым годам: вырезки из газет, крупные заголовки — все это изрядно скучно.

— Вы следите за произведениями молодых английских литераторов?

Г. Г.  — Немного. Меня восхищают два — три молодых писателя, но вообще романы я читаю мало. Должен признаться, есть всего лишь два современных автора, чьи только что вышедшие книги я открываю с абсолютной убежденностью в том, что получу удовольствие. Оба они из предыдущего поколения писателей, как и я сам: это Ивлин Во и сэр Генри Грин. С ними я нисколько не сомневаюсь, что приятно проведу время.

— Дают ли вам молодые авторы представление о современном мире, которое в чем‑то полезно вам?

Г. Г. — Этого я не ощущаю. Может быть, только Мюриэл Спарк. Читаю я, правда, немного.

— Вы очень мало рассказываете о себе в своих книгах. Это сознательно?

Г. Г.  — Да нет же, я рассказываю о себе! В книгах о путешествиях. Хотя вы правы, я не люблю исповедь и исповедующихся.

— При чтении ваших книг возникает ощущение, что вы не очень любите современную эпоху, ее нравы, засилье машин, считаете, что все это представляет опасность для внутреннего мира человека.

Г. Г. — Думаю, это не совсем так… Разумеется, когда описываешь что‑то, ну, скажем, малопривлекательное, можно ведь и в это вложить душу, а читатель все равно увидит лишь негативное…

— Что вам не нравится в современной цивилизации?

Г. Г.  — Америка. Под этим словом я подразумеваю все то, что не имеет никакого отношения к самой Америке: телевидение, всякие новшества быта, овощи в целлофановой упаковке, замороженную еду и тому подобное!.. Конечно, Америка к этому не сводима, просто я использую это слово.

— Почему вы не любите телевидение?

Г. Г. — По друзьям замечаешь: стоит кому‑то появиться на телеэкране, как он тут же становится звездой.

— А сами вы?

Г. Г.  — Я никогда не соглашался выступать с телеэкрана. Не дело, чтоб писателя узнавали. Ведь всех тех, кто согласился, узнают на улице… Вот уж поистине, писателю надо иметь что‑то вроде оболочки, которая мешала бы ему быть узнаваемым.

— Вы много путешествовали. Зачем?

Г. Г.  — Это просто мания! Говорю так, потому что подсчитал: в прошлом году я преодолел на самолете около 44 000 км, это чересчур, похоже на болезнь…

— Вы не любите холодильники, но любите самолеты?

Г. Г.  — Люблю летать на лайнерах на большие расстояния. Мне нравится, когда объявляют: Дамаск, Хартум, Гонконг… А вот небольшие самолеты мне не по нраву, на короткие расстояния предпочитаю передвигаться поездом.

— Часто героями ваших романов становятся люди определенного социального пласта: отбросы, отщепенцы. Вы и в жизни предпочитаете иметь дело с ними?

Г. Г. — Ответить утвердительно — значит оскорбить всех своих друзей… Скорее всего людей со «дна общества» или тех, кого встречаешь в баре или в поезде, с кем завязывается получасовая беседа, я ценю как случайных знакомых. Так много людей любит рассказывать о своей жизни! Просто поразительно, сколько всего услышишь от соседа в самолете…

— А бывало так, чтобы подобные встречи служили отправной точкой ваших произведений?

Г. Г.  — Нет, отправная точка всегда появляется сама собой. Например, роман «Конец любовной связи» начался с того, что я представил себе человека на балконе дома во Фритауне. Было две возможности дать ему встать и уйти с балкона, и мне понадобился год, чтобы выбрать одну из них: каждая могла стать отправной точкой для двух совершенно разных историй, выросших на основе одного и того же образа: человек на балконе. С одной из историй нужно было покончить, чтобы могла развиваться другая. Какую из них принести в жертву? Одна была полицейским романом, другая — тем, что получилось в конце концов.

Иной раз я представляю себе лишь начало и конец книги, не зная, чем заполнить промежуток между ними. Так, для той истории, за которую я, надеюсь, вот — вот примусь, отправной точкой послужило Бельгийское Конго: к камере направляется человек, это врач. Я уже написал его последние слова, которыми и заканчивается роман. Недостает середины. Трудно, не уверен, получится ли вообще когда‑нибудь. Надо подождать. Так вот, замысел этой вещи зародился у меня еще до того, как я увидел лепрозорий, ну и пришлось отправиться в Бельгийское Конго, посмотреть, что это такое: я побывал там несколько недель назад. Полтора месяца провел в лепрозории для того, чтобы у моего героя появились среда и окружение. Но самая первая моя мысль была о нем самом.

— Что вас притягивало в прокаженных?

Г. Г. — В этой болезни есть стадия, которую обозначают словом «перегорело»: человек теряет пальцы, или нос, или уши, он кончен, но кончена и болезнь. Она «перегорела». Мне было интересно сопоставить больного проказой с человеком, который «перегорел» психологически, к примеру, исчерпал себя в профессиональном смысле или утратил веру; пусть он потом и вылечился, но все равно кончен… Впрочем, не надо об этом. В данный момент я занят пьесой, а роман лежит в ящике моего стола, откуда я, может быть, выну его этим летом. Пока не знаю.