— В таком случае у вас все еще впереди. Чем больше прав у народа, тем больше неприятностей он доставит. Что касается нас, то высшие классы поражены коррупцией, а те, которые внизу, не хотят подчиняться законам. У нас миллионы полезных, послушных граждан, которым это не по душе, поэтому мы и вершим правосудие на улицах. От залов судебных заседаний у нас мало пользы. Возьмите, например, дело чикагских анархистов. Все, чего мы добились для них, так это смертной казни через повешение. Тогда как труп на улице — мертвяк наверняка. Тут уж никаких сомнений. Наверное, поэтому мы стреляем по толпе без проволочек.

И тем не менее это нечестно. Нам достается весь этот сброд: анархисты, социалисты и прочее хулиганье — вот и приходится возиться с ними, стрелять. Нам не нужны эксперименты с конституцией. Мы — самый многочисленный народ на Богом данной земле. Всем это известно. Мы утверждаем также, что являемся и самым великим народом, и никто, кроме нас самих, даже и не пытается нам противоречить. Остается гадать — то ли мы в самом деле, за что выдаем себя? Бог с ним! Но вам, британцам, еще придется пройти через такие же испытания. Ваши советы графств доведут вас до ручки, потому что вы наделяете властью людей, не искушенных в политике. Когда достигнете нашего уровня, то есть добьетесь равноправия граждан, права торговать своим голосом и выдвигать соплеменников, чтобы провалить более достойных людей, то превратитесь в то же самое, что и мы, — в дерьмо, в дерьмо, в дерьмо!

Оратор смолк, и никто не встал, чтобы возразить ему.

— Как-нибудь переживем, — вздохнул человек из Луизианы. — Что сослужило бы нам добрую службу, так это большая война в Европе. Мы превращаемся в нерадивых эгоистов. Война за границей заставила бы нас сплотиться. Но мы не дождемся такой роскоши.

— А нельзя ли начать войну на своей территории? — брякнул я, хорошенько не подумав, так как хотел отделаться от тягостных мыслей о нации слепцов, готовых ухватиться за меч из-за собственной непоседливости. Мое замечание оказалось неудачным.

— Надеюсь, что нет, — ответил американец очень серьезно. — Мы и так слишком дорого заплатили за то, чтобы объединиться. Едва ли мы безропотно согласимся на новый раскол. Правда, кое-кто поговаривает, что мы слишком уж разрослись, а другие сетуют, что, мол, Вашингтон и восточные штаты помыкают всей страной. Если разделимся (да поможет нам Бог, если такое случится), то теперь уже на Восток и Запад.

— Старая калоша, которую мы соорудили, оказалась слишком длинной, — сказал американец, который до сих пор не произнес ни звука. — Мы устроили машинное отделение в корме и рискуем разломиться пополам. Снилось ли нашим праотцам, что мы так развернемся?

— Очень большая страна. — Оратор вздохнул, будто ее вес, от Нью-Йорка до Фриско, давил на его плечи. — Если произойдет раскол, с нами будет покончено. В Штатах слишком тесно для четырех первоклассных империй. Ведь раскол неминуемо породит следующий. Что толку в болтовне?

Что толку? Вот как протекал наш разговор в день рождения королевы. Что вы думаете об этом?

Глава 22

Вот какие слова написал Брет Гарт о великом Сан-Франциско, и последние две недели я пытаюсь понять, что же заставило писателя так изобразить город. Ведь в этих краях не встретишь ни безразличия, ни тишины. Плохо пришлось бы континенту, если бы его охрану поручили такому ненадежному сторожу.

Вообразите, как после двадцатисуточного пребывания в открытом море, лишенный руководства, предоставленный самому себе во всем, что касается вынесения суждений, я окунулся с головой в водоворот Калифорнии. Прошу защитить меня от гнева возмущенной общины, попадись эти строки на глаза американцам. Сан-Франциско — сумасшедший город, населенный помешанными, чьи женщины, несомненно, блещут красотой.

Когда «Город Пекин» проходил через Золотые Ворота, я отметил с удовлетворением, что блокгауз, охранявший вход «в самую удобную гавань в мире, сэр», можно без всякого риска, быстро и аккуратно успокоить огнем двух гонконгских канонерок.

Затем на борт прыгнул репортер и, не успел я и рта открыть, принялся меня обрабатывать. Пока я выбирался на берег, он успел выкачать из меня все, что касалось Индии, прежде всего интересуясь состоянием журналистики. Ужасно ступить на незнакомую землю с ложью на устах. Однако я ни в чем не соврал таможеннику, который был не в духе и вывалил мои пожитки, вплоть до интимных предметов туалета, на пол, который состоял из отходов конюшни и сосновой щепы. Что касается репортера — тот ошеломил меня не столько своим нахальством, сколько поразительным невежеством. Жаль, что я не нагородил ему еще большую кучу лжи, когда входил в этот город, переполненный тысячами белокожих людей.

Подумать только — триста тысяч белых мужчин и женщин. Они собрались вместе и скопом разгуливают по настоящим тротуарам перед витринами из настоящего зеркального стекла, изъясняясь на каком-то наречии, похожем на английский язык.

Я понял, в чем состоит эта похожесть, когда безнадежно заблудился в пыльном лабиринте деревянных домишек, мусорных куч и ребятишек, которые играли пустыми жестянками из-под керосина.

— Хочешь попасть в отель «Палас»? — любезно спросил какой-то юнец, управлявший подводой. — Какого же черта здесь делаешь? Это самая низкая часть города. Пройди шесть кварталов на север до угла Гери и Маркет, затем поворачивай, иди, пока не «уткнешься» в угол Гаттера и Шестнадцатой, и будешь на месте.

Я не ручаюсь за точность воспроизведения этих указаний и цитирую их по памяти, с которой у меня явно не все в порядке.

— Аминь, — сказал я. — Однако кто я такой, чтобы «тыкаться» в какие-то углы, как ты их там называешь? А что, если они окажутся почтенными джентльменами и дадут сдачи? Повтори-ка снова, сынок.

Я думал, что парень исколотит меня, но этого не случилось. Он объяснил, что никто не пользуется словом «стрит», да и вообще каждому полагается знать расположение улиц, потому что иногда их названия пишут на фонарях, а чаще — нет. Подкрепившись этими сведениями, я отправился дальше и оказался на широкой улице с великолепными зданиями в четыре-пять этажей, мощенной необработанными булыжниками по моде начала летосчисления. Вагончик фуникулера, который держался неизвестно на чем, втихомолку подкрался сзади и чуть было не ударил меня в спину.

В сотне ярдов поодаль наблюдалось движение. Там собралась толпа из трех-четырех человек, и что-то блестящее мелькало посередине. Тучный джентльмен-ирландец со шнурками священника на шляпе и небольшим никелированным значком на необъятной груди отделился от клубка человеческих тел, поддерживая истекавшего кровью китайца, которого ранили ножом в глаз. Зеваки пошли своей дорогой, а пострадавший с помощью полицейского — своей. Конечно, это меня не касалось, но очень хотелось знать, что стало с джентльменом, который нанес удар. То обстоятельство, что волнующаяся толпа не запрудила улицу, чтобы поглазеть на происшествие, говорит о совершенстве мер, принимаемых муниципальными властями для охраны порядка в городе. Я оказался шестым и последним человеком, который присутствовал на этом представлении. Мое любопытство было раз в шесть сильнее, но я постыдился проявить его.

По дороге в отель не произошло больше никаких инцидентов. Отель — семиэтажный людской садок на тысячу номеров. Любой путеводитель расскажет, как поставлено гостиничное дело в этой стране. Но чтобы понять, необходимо увидеть. Зарубите себе на носу (эти строки написаны после тысячемильного мытарства), что на Западе деньги не гарантируют сервиса.

Когда клерк (служащий, который награждает вас комнатой и обязан снабжать информацией), когда сей блистательный индивидуум снисходит до того, чтобы обслужить вас, проделывает это, насвистывая или напевая какой-нибудь мотив; иногда он ковыряет в зубах либо разговаривает со своими знакомыми. Подобные демонстрации служат, наверно, для того, чтобы довести до вашего сознания тот несомненный факт, что он — свободный человек и ваш ровня, который, однако, судя по его внешности и размеру бриллиантов, все же стоит повыше. И я спрашиваю вас: есть ли необходимость в таком чванливом проявлении независимости? Дело есть дело, и человеку, которому платят за обслуживание других, следовало бы обратить все внимание на работу.