В «маленьком Сэвиле» ко мне относились с добротой и терпимостью. Там был, разумеется, Госс [118], чувствительный, как кот, к любой атмосфере, но совершенно бесстрашный, когда дело касалось вопросов литературного мастерства; серьезный и горький юмор Гарди; Эндрю Лэнг [119], совершенно чуждый притворства, но — это становилось ясно не сразу — наиболее доброжелательный, когда якобы совершенно не интересовался тобой; Юстас Балфур, крупный, привлекательный человек, один из лучших ораторов, слишком рано умерший; Герберт Стивен, очень мудрый и, когда хотел, очень остроумный; Райдер Хаггард, к которому я потянулся сразу же, к людям такого склада моментально тянутся дети и проникаются доверием взрослые; он любил рассказывать выдумки, главным образом о себе, смешившие всю компанию; Сейнтсбери [120], кладезь премудрости и доброты, к которому я всегда относился с глубокой почтительностью; прекрасно образованный и сведущий в искусстве наслаждения жизнью. Однажды я завтракал с ним и Уолтером Поллоком [121], редактором «Сэтердей Ревью», в Олбени [122], и он блеснул совершенно дьявольской восточной учтивостью, под которую мы неумело подделывались. Это было великолепно! Почему эти люди удостоили меня вниманием, я так и не понял, но научился полагаться на суждения Сейнтсбери в самых серьезных вопросах законов литературы. Незадолго до смерти он оказал мне неоценимую помощь в небольшой работе «Тем, кто сомневается в Священном Писании», за которую без его книг немыслимо было бы взяться. Я встретил его в Бате [123], где он с эрудицией, не уступающей его серьезности, проводил инвентаризацию винного погреба в «Кукольном доме» королевы. Он принес бутылку настоящего токая, я попробовал его и сильно оскандалился, сказав, что этот токай напоминает мне какое-то лекарственное вино. Сейнтсбери лишь назвал меня святотатцем худшего пошиба, но что он подумал обо мне, страшно представить.

В «Сэвиле» были еще десятки хороших людей, но голоса и лица тех, кого я упомянул, вспоминаются особенно ярко.

Моя домашняя жизнь — Стрэнд отнюдь не походил на Пиккадилли — была иной в течение месяцев изумления, охватившего меня по возвращении в Англию. Этот период был, как я уже сказал, сном наяву, в котором, казалось, я мог сокрушать стены, проходить сквозь крепостные валы и перешагивать через реки. Однако был до того невежественным, что с наступлением густых туманов не догадывался, что можно уехать поездом к свету и солнцу всего в нескольких милях [124]от Лондона. Как-то я пять дней подряд видел свое отражение в угольно-черных окнах. Когда туман слегка поредел, я выглянул и увидел мужчину, стоящего напротив пивной, где работала та буфетчица. Внезапно грудь его стала темно-красной, как у малиновки, и он упал — как оказалось, перерезав себе горло. Через несколько минут — они пролетели как секунды — появились санитары «скорой помощи» и забрали тело. Парень-слуга ведром горячей воды смыл кровь в сточную канаву, и небольшая толпа зевак разошлась.

Все знали эту «скорую помощь» (она обитала на задворках церкви Сент-Клемент-Дейнс [125]) не хуже, чем полицейских пятого участка, вечером после половины одиннадцатого санитаров можно было видеть на Пиккадилли-Серкус [126]торгующимися с «истинными леди». Й возвращавшийся из театра с женой и детьми добродетельный британский глава семейства прокладывал путь через это суетящееся, орущее непотребство с устремленным прямо перед собой взором, словно бы ничего не замечая.

Среди приходивших ко мне гостей был Лев, комик из мюзик-холла Гатти — артист со здравыми взглядами на искусство. По его словам, «ошарашивать публику (выражение «оболванивать» появилось позднее) дело неплохое, но кроме того человеку нужно иметь что-то за душой. Думаю, мне бы это удалось, если б не треклятое виски. И все-таки, поверь, жизнь — это сплошной праздник». Моя жизнь действительно была праздником, но, думаю, пройденная в Индии школа как-то сдерживала меня.

Меня со всех сторон уверяли и устно, и в газетных рецензиях — представляющих собой наркотик, от которого я предостерегаю молодых, — что «после Диккенса еще никто не возносился так ослепительно к славе» и т. п. (Я не особенно восприимчив к грубым похвалам.) Меня хотели запечатлеть на портрете для Королевской академии [127]как знаменитость. (Но я питал мусульманское предубеждение против изображения моего лица, так как оно может привлечь дурной глаз. Словом, не особенно напускал на себя важность.) Мне приходило множество писем всевозможного характера. (Но если б я отвечал на все, мне пришлось бы сидеть не разгибаясь, как за старым письменным столом.) Поступали предложения от «некоторых влиятельных людей», навязчивых и беспринципных, как барышники, они говорили, что у меня «есть возможность достичь успеха», нужно только ее использовать — перепевая старые темы и возвращаясь к персонажам, которых я уже «создал», помещая их в невероятные условия — чтобы добиться всего, чего хочу. Но и лошадей, и барышников я считал оставшимися в моем утраченном мире. Постоянным в этой неразберихе было лишь одно. Я зарабатывал — гораздо больше четырехсот рупий в месяц — и когда мой банковский счет достиг тысячи фунтов, радости моей не было предела. Я задумал было одну книгу «для завоевания рынка». Но у меня хватило здравого смысла отказаться от этого намерения. Мне очень хотелось, чтобы приехали мать с отцом, увидели, как идут дела у их сына. Они нанесли кратковременный визит, и слово «праздник» обрело какой-то смысл.

Как всегда, они ничего не предлагали, ни во что не вмешивались. Но были рядом — отец с его йоркширской проницательностью [128]и мудростью; мать, чистокровная кельтка с пылкой душой, — они так хорошо понимали меня, что, если не считать будничных дел, мы почти не нуждались в словах.

Думаю, могу не кривя душой сказать, что они были единственными читателями, мнением которых я дорожил, до самой их смерти на сорок пятом году моей жизни. Их приезд упростил дела и утвердил меня в намерении, которое начало исподволь зарождаться. «Ошарашивать публику» было нетрудно — но во имя чего это было, если не из любви к искусству? (Что оба мои дедушки были уэслианскими проповедниками [129], я не вспоминал, пока мне фамильярно не напомнили об этом.) Я работал над черновиком стихотворения, названного впоследствии «Английский флаг», и мучился над строкой, которая должна была стать ключевой, но она упорно оставалась «вялой». Как у нас было принято, я спросил, ни к кому не обращаясь: « Чегоя пытаюсь добиться?». Мать, быстро всплеснув руками, тут же ответила: «Ты пытаешьсясказать: «Те, кто знает только Англию, не знают ее». Отец согласился. От прочей риторики я легко избавился; то были просто-напро-сто картины, увиденные с палубы великолепного судна, почти не нуждавшегося в управлении.

В последующих разговорах я открыл им свое намерение поведать англичанам кое-что о мире за пределами Англии — не прямо, а косвенно.

Они поняли. Задолго до того как я завершил объяснение, мать, подводя итог, сказала: «Японимаю. «Им он открыл гнездо /Его лебедя в тростнике». Спасибо, что сказал нам, дорогой». Это утвердило меня в моем намерении; и когда лорд Теннисон (с которым — увы! — я не имел счастья познакомиться лично) одобрительно отозвался о стихотворении после его появления в печати, я воспринял это как счастливое предзнаменование. Профессионалы овладевают какими-то приемами работы, и это дает им преимущество перед новичками. Работа в газете приучила меня обстоятельно обдумывать замысел, постоянно держать его в голове и работать над ним урывками в любой обстановке. Покачивающийся омнибус представлял собой великолепную колыбель для таких размышлений. Постепенно мой первоначальный замысел вырастал в огромный смутный план — прейскурант магазинов «Арми энд Нейви» [130], если угодно, — с полным охватом и осмыслением явлений, усилий и первопричин во всей Империи. Как и большинство замыслов, я представлял его зрительно — в виде полукруга домов и храмов, выдающегося в море, — море мечтаний. Во всяком случае, когда этот план сложился, я больше не испытывал необходимости «ошарашивать публику» абстракциями.