Что эти мимические жесты стояли в центре внимания, видно хотя бы уже из того, что главным действующим лицом всегда была одна и та же фигура — арлекин, преимущественно отличавшийся такими сальностями. Чтобы иллюстрировать характер мимики одним классическим примером, упомянем, что один из излюбленнейших трюков арлекина долгое время состоял в том, что в момент любовного объяснения или других пикантных положений он неизменно терял на сцене штаны. Родиной этих мимических и словесных скабрезностей была Англия, откуда они зашли и в Германию. Развитие в сторону открытого цинизма совпало здесь, как и во Франции и Италии, с развитием абсолютизма.
Первоначально единственными актерами были мужчины, исполнявшие также женские роли. Это вполне отвечало стилю и гротескным намерениям фарса. Мужчина в женской роли мог гораздо сильнее отвечать на дерзкие авансы партнера или же ограждать себя от них. Однако в один прекрасный день выяснилось, что без женщины-актрисы не обойтись. Произошло это не потому, что постепенно утончавшийся вкус уже не переносил скабрезности, нуждаясь в более изысканной пище, а потому, что абсолютизм пристрастил услышать самые грубые сальности из уст пикантной хорошенькой актрисы, а не из уст мужчины, которому сальность все равно нипочем. В этот момент и явилась на сцене женщина. Это произошло во второй половине XVII в., сначала в Англии, в 1660 г., потом во Франции и около того же времени и в Германии.
Серьезный поворот от этого господства на сцене скабрезности произошел только тогда, когда буржуазные идеи победили и в жизни. Там, где это случилось раньше, и театр раньше был очищен от грязи и сальностей.
Наряду с комедиями и фарсами особенно привлекали публику танцы и балет. Одно время они даже возбуждали в ней еще больший восторг, чем драматизированные в комедии сальности, так что в каждой даже небольшой труппе комедиантов имелась пара танцоров, а в более значительных - и целый балет. В появившихся в 1769 г. «Briefe iiber die Tanzkunst und Ballette», составленных знаменитым танцором Новерром, говорится: «Танцы и балет в наше время - настоящая модная болезнь. Публика увлекается ими до умопомешательства, и никогда никакое искусство не пользовалось таким успехом, как наше. Увлечение балетом замечается повсеместно и заходит очень далеко».
Одновременно с совершавшимися на сцене вакханалиями очень часто такие же вакханалии шли в зрительной зале, которая в главной части была устроена именно для подобных целей (ложи). Все ложи были снабжены мягкой мебелью, «удобными алтарями сладострастия» , а в некоторых театрах в глубине лож имелись даже уютные диванчики.
В своей монографии о парижских театрах XVIII в. Капон говорит: «В ложах часто имелись постели, на которых можно было тут же удовлетворить желания, возбужденные смелыми сценами и соответствующим диалогом».
О том, чтобы дать возможность и порядочной даме посещать театр, заботилась, с одной стороны, маска, которую, как мы уже заметили выше, надевала знать, отправляясь в театр, а с другой — темные ложи, встречающиеся во всех странах и бывшие в большом ходу. Ибо нигде и никогда скабрезная комедия не посещалась одними только низшими классами, а напротив, также и высшими. Таким путем ловко сочетали приличие с фривольностью. Сущность этих темных лож состояла в том, что из них все было видно, тогда как благодаря решеткам и украшениям они сами не были видны ни «со сцены, ни из партера, или же они были снабжены занавесками, которые в любой момент можно было спустить и изолировать себя таким образом от остальной публики».
Вилле. Дамский портной
История театра всех стран рассказывает о настоящих оргиях, устраивавшихся в ложах во многих театрах. В романе «L'Espion anglais» говорится, что однажды, когда в одном из парижских театров произошла паника, вызванная пожаром, и публика темных лож была извещена о грозящей опасности, то в некоторых из них все дамы оказались голыми, «если только галантность не требует назвать даму одетой, раз она в чулках и башмаках».
Однако и в обычных ложах часто вели себя крайне разнузданно, отнюдь не удаляясь в их глубину. Другими словами, многие обнаруживали свое бесстыдство совершенно открыто. Некоторые немецкие князья и французские герцоги славились именно своим безнравственным поведением в театре, своими циничными шутками. Такие примеры были, разумеется, заразительны. Мерсье сообщает о поведении «райка»: «Некий мясник здесь иначе не аплодировал, как ударяя геркулесовскими ладонями по задней части тела своей возлюбленной так, что звуки разносились по всему театру».
Возбуждение к разврату предполагает возможность его выполнения. И потому все тогдашние театры кишели проститутками.
Не только одни проститутки являлись в театрах жрицами Венеры, но и многочисленные другие их разновидности, например продавщицы цветов и афиш, продавщицы апельсинов — характерная фигура в тогдашних театрах — и в особенности статистки и танцовщицы, постоянно в свободные минуты толкавшиеся в театре, всегда готовые на нежное tete-a-tete. Балерина и жрица Венеры были вообще первоначально синонимами. Чтобы состоять в балетной труппе, вовсе не нужно уметь танцевать. Большинство и не знало этого искусства и исполняло легкие роли статисток. В гораздо большей степени требовалась пикантная внешность и характер, склонный к галантности. Юбки должны были походить на занавес театра, они должны были грациозно опускаться и подниматься при малейшем приглашении. При наличии этих данных можно было поступить на сцену, и таков был в самом деле верный путь к счастью, своему и чужому.
Путь из дома терпимости на сцену в эпоху старого режима был поэтому часто во всех странах чрезвычайно прост. И это был путь, особенно ценимый проституткой.
Не только потому, что танцы и игра почти никогда не были самоцелью, а главным образом потому, что с первого дня, когда женщина появлялась на сцене, она усматривала в этом средство обратить на себя внимание платежеспособных знатных любовников. Что подобные соображения были правильны, доказал пример целого ряда метресс государей. Достаточно назвать Нелли Гвин. Во Франции внесение проститутки в списки балетной труппы было к тому же единственным средством освободиться от контроля полиции, так как актеры и актрисы были здесь подчинены только министру двора.
Балет был в сущности не чем иным, как специальным учреждением для состоятельных жуиров. Казанова сообщает о штутгартском придворном театре: «Все танцовщицы были хорошенькие, и все они гордились, что хоть раз осчастливили герцога». В таких случаях балет существовал, с одной стороны, для того, чтобы удовлетворить жажду новизны, которая могла обуять государя, а с другой — принятие в балет было одной из форм вознаграждения за небольшие мимолетные услуги.
Так как для абсолютного государя содержание театра было в большинстве случаев равносильно устройству гарема, то директор театра обыкновенно также часто был непосредственным сводником монарха, пополнявшим ряды балета под этим одним углом зрения и приглашавшим только таких девушек, которые, по его мнению, могли возбудить чувственный интерес государя. По той же причине иногда управителем театра назначался какой-нибудь камердинер, не обнаруживавший, правда, особенно ярких художественных талантов, зато тем ярче блиставший в роли сводника.
Что было верно для незначительной танцовщицы, то имело тем больше значения для театральных звезд — все равно мужчин или женщин: все они, за немногими исключениями, были тесно связаны с проституцией. Стимулирующее влияние театра действовало еще в одном направлении. Свет рампы делает всех актеров более обаятельными в глазах публики. И потому он всегда превращал актрису в желаннейшую метрессу, а актера — в идеальнейшего любовника.
В своем «Neueste Gemalde von Berlin» Мерсье говорит о пикниках, устраиваемых с театральным персоналом: «Считается хорошим тоном хвастать, по крайней мере в своем кругу, тем, что удалось угостить ту или другую красавицу». Сотни слепо разорялись им в угоду, и каждый день в честь них глупость совершала свои безумнейшие прыжки. Из-за любви знаменитого певца или танцора даже знатнейшие дамы буквально срывали друг с друга платье, и притом совершенно открыто, на виду у всех. Об успехах французского певца Желмотти, бывшего с первого своего выступления «кумиром публики и восхищением двора», Мармонтель сообщает: «Все дрожали от радости, как только он появлялся на сцене, и его слушали в каком-то опьянении. Молодые женщины вели себя как безумные. Они наполовину высовывались из лож, выставляя напоказ свое сумасшедшее возбуждение, и многие отнюдь не наименее красивые хотели обратить на себя его внимание».