И снова: «Это».

Они лежали в неряшливой темноте кабинета. Он чувствовал скомканную одежду рядом с головой, каблук туфли, уткнувшийся в бедро. Их обнаженные бедра были втиснуты между ножкой стола и креслом. Возможно, они не смогут выйти отсюда, будут вынуждены оставаться здесь, пока их не найдут. Линда нащупала его руку и сплела свои пальцы с его пальцами, и в этом жесте, в этом медленном переплетении пальцев и в том, как она опустила их сцепленные руки на пол, было нечто, что давало ему знак: она знает. Знает, что это в последний раз. Ничего не нужно говорить — вот что подразумевал этот жест.

Она встала и собрала одежду. Томас смотрел, как она надевала свой сложный лифчик, застегивала змейку на измятом льняном платье, вставила ноги в туфли на каблуках. Оборотная сторона любви, оборотная сторона ожидания, И в момент, который он будет помнить всю оставшуюся жизнь, Линда встала на колени, склонилась к его лицу, опустив волосы, как полотнища, отгородившись ими от остального мира, и прошептала ему в лицо ту непростительную вещь, которую только что сделала.

Возможно, то была Исповедь.

Роланд обнимал Регину. В углу сбитый с толку Питер говорил что-то Линде в затылок. Гости расходились — они вели себя непринужденно, как обычно, не зная о катастрофе, а те, кто уже знали, бросали косые, насмешливые взгляды. Эта история станет анекдотом, частью собрания историй о незаконной любви в Кении. А может, даже и этого не будет. Забудется до отхода ко сну, потому что основные персонажи недостаточно известны, чтобы заслуживать постоянного внимания.

Главную драму он пропустил.

В конце концов это вошло в его душу. Которой, как он думал, у него нет. Понятие, которое он не мог даже назвать. Это было предельно просто: он не может допустить, чтобы Регина потеряла ребенка.

Вопль Регины был слышен на улице; в машине она бросалась из стороны в сторону, билась о двери, спрашивая, требуя ответа: ты спал с ней? сколько раз? Одинаково вскрикивая и от его ответов, и от его молчания. Желая знать даты и подробности, ужасающие детали, о которых он не собирался ей сообщать. В коттедже она кидалась на стены. Он пытался ее успокоить, прикоснуться к ней, но она была безумной, приняв, несмотря на свое положение, изрядную дозу алкоголя. Ее стошнило в ванной, и она просила его помощи так же сильно, как и его смерти. И все это время он думал: я не могу допустить, чтобы она потеряла ребенка.

Томас встряхнул жену, чтобы прекратить истерику. Велел, как велят ребенку, идти спать. Она хныкала и просила обнять ее, и он обнял, засыпая лишь на секунды, просыпаясь от новых скорбных воплей. Просыпаясь, чтобы услышать яростные обвинения и угрозы. Она убьет себя, сказала Регина, и у него на совести будут две жизни. Она не останавливалась часами, по-видимому уже исчерпав все силы — свои или его, — поражая его силой своего гнева. До тех пор, пока наконец не уснула, и на время — благословенные часы! — установилась тишина.

Утром Томас оделся, решив, что должен сделать это лично, не доверяя письму. Он взял письма Линды и положил их в карман.

Это была самая печальная поездка в его жизни. Линда сидела за столом. Возможно, она провела здесь не один час. Просто ждала. Просто курила. Перед ней стояла скромная чашка чая. Кожа покрыта пятнами, волосы и лицо немыты.

Несомненно, она только что прошла через все ужасы собственного семейного скандала.

— Почему? — спросил он в почти пустом кафе.

Она не смогла ему ответить.

— Это должно закончиться, — произнес он. — У меня нет выбора.

Не было нужды упоминать, что Регина беременна, потому что об этом Линде уже сообщили вчера вечером без него. И Линде не надо было говорить, что она любит его, — это тоже уже было сказано Регине вчера вечером. Регина выкрикивала ему эти слова, когда металась по комнате.

— Я всегда… — начал Томас. Но закончить фразу не смог.

Раздался сильный удар грома — будто шут хлопнул в ладоши на королевском представлении («А теперь внимание!»), — и начался дождь, внезапный потоп, который в одно мгновение распустил тысячу — нет, сто тысяч — узлов напряжения. Дождь был теплый, почти горячий. Зонтик кафе свернулся и никак не защищал их. Линда плакала, не стыдясь слез. Томас положил письма на стол, подвинув их ей под руку.

Он заставил себя уйти, думая на ходу: это худшее, что он узнает за свою жизнь; ничто и никогда не причинит ему снова столько боли.

Часть третья

Семнадцать

Она стоит на краю пирса на октябрьском холоде. Светит луна — высокая и такая яркая, что можно читать книгу. Парни молча столпились за ней, не веря в то, как им повезло. Один из них говорит: «Не надо», но она знает, что он хочет этого, что не может с собой ничего поделать. Вода подергивается рябью в конусе света, и ей на мгновение кажется, будто кто-то плывет до самого горизонта. Она ступает на край и в следующую секунду уже летит над водой в безупречном прыжке.

Океан смыкается над головой, вода — как шелк вдоль тела. Эту фразу она потом подарит парню, который сказал: «Не надо». Соленая вода у нее в ноздрях и глазах. Она отплывает от пирса, прежде чем подняться на поверхность, наслаждаясь прозрачной чистотой воды, хотя знает, что на дне могут быть старые туфли, разбитые бутылки, использованные шины, колышущееся нижнее белье.

Через мгновение ей придется вынырнуть и она услышит, будто издалека, гиканье и восторженные крики ребят, которые будут звать ее. Но пока есть только чистота и темнота — идеальное сочетание.

Ее отправляют на долгие годы. Слово «шлюха», брошенное через комнату, ударяет, как камень. Тетя, вернувшаяся слишком рано, визжит на девочку и мужчину, который удирает, как таракан. Тетя приближается, руки ее машут, как цепы, вся она — воплощение ярости и праведности. Кричит: «Проститутка!» Потом снова: «Шлюха!» Потом: «Неблагодарная!» Потом: «Сука!» Слова звенят в воздухе, как звуки колокола.

Место, куда ее отправляют, красивое и суровое. Дом стоит над океаном. Постоянный прибой — монотонный то ли шепот, то ли рокот — утешает. Дом, словно изрытый пещерами, заполнен другими девочками, которых тоже называли «проститутками» и «шлюхами». Они живут в маленьких спальнях и ходят в католическую школу для девочек. Но центром их жизни является прачечная. В подвале дома сотня бадей и стиральных машин, и, когда девочки не заняты другими делами — не находятся в школе, занимаются, спят, едят, или, в редких случаях, не смотрят телевизор, — они стирают. Девочки, как и она, с разгоряченными лицами и с руками, покрасневшими от воды и отбеливателя, стирают белье людей богатых и не очень: льняные простыни и длинные скатерти, плотные хлопчатобумажные рубашки и платья с поясом, детские пижамы и грязные пеленки. Это настолько проникает в сознание, что Линда может рассказать историю любой семьи, которая сдает в стирку свое белье. Мужские и мальчишеские комбинезоны и вельветовые рубашки свидетельствуют о семье без женщины. Простыни, запачканные после родов, говорят сами за себя. Мужские трусы с затвердевшими промежностями наводят на мысли о тайных удовольствиях, а женские трусы с кровью не сообщают юным прачкам ничего такого, чего бы они еще не знали. Если семья внезапно прекращает присылать детские пижамы, это говорит о трагедии, о которой нужно молчать.

Руки девочек всегда будут красными, потому что нанесенный им ущерб слишком велик и от него не избавиться с помощью мазей. Руки на долгие годы останутся потрескавшимися, постоянно повторяют монахини, как напоминание об их участи — как будто это было запланировано. Эти руки многие годы будут знаком позора.