И затем, как это можно было предвидеть, как это можно было знать, ее жест превратился в сексуальный. Томас, как животное, нюхал волосы Линды, а ее подобным же образом возбуждал запах его кожи. Столько узнаваемого и в то же время другого! Она не могла нащупать его ребра вдоль спины, как это было когда-то, и задержала дыхание, когда рука Томаса начала гладить ее живот, касаться груди. На мгновение жест показался недозволенным, но ей пришлось напомнить себе, что ничего недозволенного уже нет. И это понимание было столь поразительным, что она чуть не произнесла слова вслух, как человек, который неожиданно может сболтнуть правду. Она отвернула лицо, когда он целовал ей шею, ключицу. Когда последний раз он занимался любовью с женщиной? Годы назад? На прошлой неделе? Она не хотела этого знать.

В молчаливом согласии они встали и сняли одежду, избегая рассматривать друг друга, хотя вместе отбросили покрывала, как могла бы это сделать супружеская пара. Они легли рядом на шелковистые простыни, и она подумала о том, что в молодые годы у них не было даже кровати, а позже кровати, как и минуты, проведенные вместе, всегда были крадеными — никогда их собственными. И эта мысль потянула за собой образы, которые давно потерялись, стертые временем. Она чувствовала запах сырого, пропахшего солью пирса, видела свою мокрую от морской воды комбинацию. Она видела спальню в чужой стране, открытую к небу, в доме без крыши. Она видела мальчика, смущенно стоящего в коридоре с коробкой, которую он обернул сам. Она чувствовала дыхание Томаса на своей шее и расслабленность своего тела. Она видела блики света на воде, когда два подростка сидели на холме над Атлантическим океаном и жаждали обладать этим светом, будто это пища или вода.

Томас что-то шептал ей на ухо. Она потянулась вверх и прикоснулась к его шраму, провела пальцами по всей его длине. Ей было интересно, какие у него всплыли образы, что видел он. Или, быть может, у мужчин с этим проще? Было ли у Томаса, с его утонченным чувством времени, идеальным чувством меры, ощущение миссии, подогреваемое желанием, когда он прикасался к ней?

— Я всегда любил тебя, — сказал он.

Она прижала пальцы к его губам. Ей не нужны были слова — ей, которая обычно жаждала их, если нужно, ползла за ними. Но сейчас, думала она, как раз сейчас все можно было сказать телом. Были некоторые детали, незначительные подробности, вроде дряблой талии или редеющих волос, о которых она не станет задумываться. В любви и сексе отрицание играет иногда очень важную роль. Томас ласкал губами ее тело, двигаясь вдоль ребер, и это было приятно; она была рада, что еще не утратила этой способности радоваться.

Ее разбудил голос в коридоре, и она напрягалась, чтобы лучше видеть в полумраке. Было все еще темно, середина ночи. Линда чувствовала дыхание Томаса на своем плече. Она тут же подумала, что их одновременный оргазм был чем-то древним, первобытным. Более того, если оглянуться на прошлое, он казался предопределенным. И впервые после смерти Винсента Линда испытала облегчение: в том, что она занималась любовью с Томасом, не было ничего постыдного и недозволенного.

Нога занемела, и она попыталась высвободить ее из сплетения их ног и рук, не будя при этом Томаса, но он все равно проснулся и тут же притянул ее к себе, будто она собиралась уходить.

— Не уходи, — попросил он.

— Я не уйду, — успокоила она его.

— Который час?

— Не знаю.

Он поцеловал ее.

— Ты… — Он остановился, пытаясь подыскать слова, что было для него необычно.

Она улыбнулась: Томас, нуждался в ободрении, как и любой мужчина.

— Мне очень хорошо.

И, успокоившись, он вытянулся рядом с ней.

— В жизни гораздо больше, чем можно было бы предположить, есть переживаний и ощущений, для которых не найдется слов, — сказал он.

— Я знаю.

Они лежали с открытыми глазами лицом к друг другу.

— Я не стану спрашивать, о чем ты думал.

— Ты можешь спрашивать о чем угодно.

— Ладно. Я думала о том дне, когда мы сидели на холме над водой, — вымолвила она.

— Тогда я впервые увидел, как ты плачешь.

— Правда?

— Ты плакала от этой красоты, как обычно плачут дети.

Она засмеялась.

— Я уже не могу этого чувствовать. Столько непосредственного восприятия красоты утрачено. Заглушено.

— Ну, а я думал о той ночи на пирсе, когда ты прыгнула в воду в своей комбинации.

— Боже, я тебя даже не знала.

— Мне это понравилось. — Одной рукой он обнял ее, а другой натянул покрывало. — Послушай, я сейчас хочу спать, но с тобой. Ты должна пообещать, что не уйдешь, пока я буду спать.

— Обещаю, — сказала она. Хотя они оба знали, что обещания уже невозможно с уверенностью ни давать, ни сдерживать.

Столы были застланы белыми скатертями, заставлены розовыми блюдами и тяжелым серебром. Где-то в глубине помещения она слышала приглушенное гудение пылесоса. Тут было почти тридцать пустых столов, но она все равно ожидала, когда ее проведут на место, пока сутулая официантка сверялась с планом. Когда Линду вели к столу, у какого-то мужчины пейджер издал музыкальный сигнал.

Ей нравилась анонимность завтрака, эта возможность смотреть на других. Рядом с ней пожилая женщина и ее взрослая дочь обсуждали химиотерапию какой-то другой женщины. Линда попробовала пальцами скатерть и подумала, что скатерти здесь стирают и крахмалят, наверное, каждый день.

Томас стоял у входа в обеденный зал, свежий после душа, в белой рубашке и сером свитере с вырезом. Он еще не заметил ее, и у нее было немного времени, чтобы внимательно посмотреть па него. Он казался выше и подтянутее, чем вчера, но, возможно, это объяснялось просто его позой. Томас выглядел более опрятным, а также более расслабленным. Или более счастливым. Да, возможно, это было счастье.

— А ты быстро, — отметил он, имея в виду ее душ и одевание. Он развернул свою салфетку и постелил на колени. Сутулая официантка немедленно поставила на стол еще одну чашку кофе.

— Я была голодна, — сказала она.

— А я просто умираю от голода.

Она улыбнулась. Могла возникнуть неловкая ситуация. Можно было предвидеть невнятные попытки договориться о встрече, неуверенные обещания. Одному из них придется сказать: «Почему бы нам не встретиться?» — «Я хотел бы увидеть тебя снова», — вынужден будет предложить другой. Она подумала, можно ли жить эпизодами, не планируя ничего на будущее, даже не позволяя мыслям о будущем проникать в сознание. Хотя, вероятно, мысли о будущем естественны, а потребность планировать — рудимент времен накопления запасов на случай неурожая.

— Когда вылетает твой самолет? — спросил он.

— Мне нужно ехать в аэропорт сразу после завтрака.

— Я поеду с тобой, — быстро проговорил он.

— А когда у тебя самолет?

— Только после обеда. Но я здесь не останусь. Лучше побуду в аэропорту.

Они полетят домой разными самолетами. Все эти часы изоляции друг от друга показались пустой тратой времени.

Они сделали непомерный заказ, и в этом излишестве нельзя было не видеть своего рода празднования. Когда официантка отошла, Томас взял Линду за руку, слегка придерживая ее за пальцы. Мужчины в рубашках для гольфа, сидевшие за соседним столом, выглядели по сравнению с Томасом мальчишками. Слишком небрежно одетыми. Невоспитанными.

— Халл не так далеко от Бельмонта, — предпринял попытку Томас.

— Мы могли бы как-нибудь встретиться в Бостоне, поужинать, — предложила она.

— Ты бы могла — теоретически — приехать в Халл навестить тетку.

Она улыбнулась.

— Да. Теоретически я могла бы это сделать.

— Я хотел бы познакомиться с твоими детьми, — произнес он.

— Сейчас они оба в заведениях.

Томас поднял бровь.

— Я хочу сказать, Мария сейчас в университете Джона Хопкинса, в интернатуре.

Томас понимающе кивнул. В другом конце зала она увидела мужчину, у которого тогда вывернулся зонт перед входом в отель. Он сидел за столом один и читал газету. Она услышала, как рядом с ней дочь пожилой женщины спросила: