Хенго слушал с любопытством. Вдруг старик поднялся с лавки и протянул руку к полке, висевшей над дежой с тестом, где лежали в ряд каменные молоты и секиры, насаженные на деревянные рукояти и накрепко перевязанные. Он снял несколько молотов и стал их показывать немцу.
— От отцов и прадедов они нам достались в наследство, ими били жертвы богам, разбивали головы врагам и рога обламывали зверям. Не будь камня, не было бы человека и жизни на земле. Из камня вышел человек и камнем был жив. Из камня высекли первый огонь, и камень смолол зёрна в муку, — да будет он благословен. Ваш металл ест вода, и воздух, и земля, а камень бессмертен, и его ничто не пожирает.
С этими словами он благоговейно положил молоты обратно на полку.
Пока они беседовали, у очага суетились прислужницы, разжигая огонь. Из открытой двери боковушки за ними присматривала Яга. Хозяйничали с ними и снохи и дочь Виша, одна только Дива стояла в своём веночке поодаль и, скрестив руки на груди, наблюдала, как они хлопочут. Она была самая красивая и любимая в семье и пела прекрасные песни. Мать ей рассказывала занятные сказки, отец — старинные предания. Все знали, что её навещают духи и во сне нашёптывают о том, что неведомо было никому — ни матери, ни отцу, ни братьям, ни сёстрам. Кто хотел узнать будущее, приходил к ней, а она посмотрит, подумает — и скажет. А песни рождались у неё, как весной цветы у ручья. Когда на перекрёстках или у священных источников приносили жертвы богам, никто не умел распорядиться, как она, и все её почитали, а из молодёжи ни один не осмеливался дерзко взглянуть на неё. Все знали, что она была любимой избранницей духов. Оттого, когда сестра её и невестки боялись одни идти в лес, где витали духи, подымаясь над озёрами и ручьями, над холмами и над оврагами, — Дива смело шла, уверенная, что с ней ничего худого не случится и что невидимая рука отведёт зверя и оборотня и не подпустит к ней змея или дракона.
В очаге варились и пеклись яства к ужину, ради гостя более обильному, чем в обычные дни. На вертеле жарился козий окорок, в большом горшке варилась говядина с кашей. Яга уже заранее велела нацедить в бочонок пива, гостям. В доме чувствовался достаток: вволю было молока, сыра, дичи, лепёшек и хлеба.
Все это поставили на стол, а Виш, слегка поклонившись, пригласил гостя и сам сел на угол — своё обычное место. Ниже на лавках уселись сыновья, ещё ниже работники.
Женщинам не полагалось сидеть с мужчинами, и они прислуживали за столом. Все молча принялись за мясо, разрывая его пальцами, только Хенго достал ножик, висевший на ремешке, и нарезал себе мясо кусками. Хозяева дивились чужому обычаю: сами они, кроме хлеба, все разрывали и ели руками. Перед всеми расставили кружки и ковшики с водой, пивом и мёдом. Виш плеснул несколько капель на пол… Проголодавшийся путник пил и ел до отвала и не скоро вспомнил, что оставил во дворе при лошадях голодного мальчика. Спохватившись, наконец, он шепнул что-то на ухо старому Вишу, тот кивнул головой.
— Ешьте спокойно, — сказал он, — о нем не забудут; у нас в обычае заботиться не только о господине, но и о слугах, а если б у вас были с собой собаки, то и они бы не остались голодными. Хоть и звери они и боги лишили их речи, а кто знает, что кроется в них? Понимают же они нашу речь, при жизни охраняют, а после смерти тоскуют по нам.
Говоря это, он посматривал на своих собак; едва почуяв трапезу, они вырвались из сарая, куда их заперли, и, проскользнув в горницу, глодали кости, которые им бросали под стол.
Солнце уже садилось, когда Виш, наевшись и напившись, встал из-за стола, а за ним, освобождая место для женщин, поднялись остальные. Поднялся и Хенго и вышел с хозяином во двор.
Старик, опираясь на посох, подождал, пока немец сложил свои тюки под навес, так как завтра чуть свет он отправлялся в путь, а потом повёл его к реке.
Они снова уселись на те же камни на берегу. В ивняке заливались соловьи, над водой беспокойно кружились крикливые чайки, в лесу что-то раздельно считала кукушка, а вдалеке, на болоте, словно страж на часах, изредка окликала кого-то выпь. В нескольких шагах от них два аиста, поглядывая на своё гнездо на крыше, совершали вечернюю прогулку, мимоходом глотая перепуганных лягушек…
III
С минуту помолчав, Виш взглянул на немца.
— Сюда вы благополучно добрались, а дальше куда думаете?
— Куда? — медленно, словно не желая выдавать свои намерения, повторил Хенго. — Куда? Да я и сам ещё хорошо не знаю. Вам тут со своими раздолье, живёте господами… Первый раз я ненароком забрёл к вам, так уж притащился и сейчас. А дальше дремучий лес, идти за реку — легко заплутать, да наткнёшься на лихих людей, что и живым не выпустят. Таскаться тут по каким попало лачугам я не стану: толку от этого мало, но… помнится, неподалёку была вотчина вашего князя… Где-то тут над озером его терем… Если он недалеко, я бы направился туда.
Виш сдвинул седые брови и молча показал рукой вправо.
— Есть тут князь, как же… в городище живёт, над озером, до него за день, а то и скорей легко можно добраться. Князь! Князь! — повторил он с горечью. — Этот князь уже домогается прав на всю нашу землю, по всем дебрям охотится и вместе со своими ратниками творит что вздумается… Лютый человек, к нему в лапы попасть — всё равно, что в пасть голодному волку… Ну, да и на волков люди находят управу.
Немец промолчал.
— Ваш ведь это князь, не чужой, — наконец, сказал он, — народу нужен глава и вождь, а то… что он станет делать, если нападёт враг?
— Да хранят нас от этого боги! — воскликнул старец. — Мы знаем одно: покуда мир, до тех пор у нас и воля. Придёт война — и за нею следом неволя. А кому от войны корысть? Не нам, а князю нашему и его холопам. У нас враг сожжёт хаты, угонит скот, а они невольников и добычу захватят себе. Дети наши погибнут, а кто падёт на войне, тому и курган не насыплют, а слетятся вороны и расклюют его тело… Он вздохнул.
— Видно, могуществен князь… тот, что в городище живёт? — спросил Хенго.
— Боги могущественнее его, — проворчал Виш, — да и у народа, когда надо, хватает силы… А мне и дела до него нет, я плачу дань, какую он велит, — и знать никого не хочу, ни князя, ни всего племени Лешеков[13].
— Вы сами себе господин, — льстиво сказал Хенго.
— Верно, — подтвердил Виш. — А не дадут мне тут жить по своей воле, что же? Как отцы наши уходили, так и я уйду со своими в другое место, куда ещё не дошли война и неволя. Вспашу новую межу на чёрных волах и стану жить.
Ехидная усмешка едва заметно скользнула по губам немца.
— Эх, да что там! — воскликнул он. — Вот если бы вы мне растолковали да показали дорогу на Гопло[14] к княжескому терему, я бы, пожалуй, потащился туда… взглянуть и на те края.
Хозяин подумал с минуту.
— Отчего же? Попытайте счастья, — сказал он. — Из ваших там уже не один побывал, и, верно, не одного вы там встретите. У князя жена родом из немецкой земли, так и он хотел бы нами править на немецкий лад.
Старик встал с камня.
— Солнце ещё не село, ноги у вас не болят? — спросил он. — Подымемся на гору вон за этим лесом, оттуда далеко видно… Там я легко укажу вам дорогу… Хотите пойти?
Немец оставил лук и пращу в доме и, оказавшись почти безоружным, колебался.
— Как? С голыми руками? — спросил он.
— Я тут на своей земле, — сухо ответил старик, — меня тут и зверь почитает. Кроме этого, — прибавил он, доставая из-за пазухи рог, — иного оружия мне не надо. Едва только звук разнесётся по лесу, дома сразу его поймут.
Они отправились. От ручья отлого тянулась в гору зелёная лужайка, ведущая к лесу. Старик отыскал в засеке лаз и тропинку. Вскоре они очутились в глухой тёмной чаще, но и тут Виш, хотя не видно было и следа дороги, двигался уверенно, как у себя дома, почти не глядя по сторонам. Хенго пробирался за ним, оба шли молча. Невысокий холм, поросший лесом, постепенно и незаметно подымался вверх. В густых зарослях тучами вспархивали птицы с ветвей, на которых уже примостились на ночь. Казалось, они сердились на старого хозяина, нарушившего их покой. Мелькнули синие крылья сизоворонки; брюзжа, взлетела сорока в белой юбке и, то присаживаясь, то срываясь из-под ног, пустилась их провожать, продолжая браниться. Притаившаяся за деревом лиса вильнула жёлтым хвостом, прошмыгнула мимо и исчезла в норе. В ветвях пробирались белки, с такой ловкостью перепрыгивая с одной верхушки на другую, что их едва можно было разглядеть. Старик то и дело поднимал голову к бортям, которых было множество на деревьях; последние запоздавшие пчелы возвращались с лугов со взятком, спеша укрыться до росы, чтобы не отяжелели крылья.