С далёкой земли ветер доносил сюда шум и дым, пахнущий гарью сожжённых изб, а вода прибивала трупы, которые подплывали к острову, как будто прося погребения.
Плыли девушки в зелёных венках, разряженные, как на свадьбу, плыли женщины в белых повойниках, которые развязала вода, плыли дети со сжатыми кулачками и расширившимися от ужаса, слепыми глазками. Смеркалось, только вдали виднелись огни и дым, стлавшийся под вечер, как синий плат.
Все покинули храм и стояли на берегу: Визун, опирающийся на посох, седовласая Наня, побледневшая Дива, даже хранительницы неугасимого огня, при котором осталась лишь одна жрица. Стояли молча, смотрели и слушали, но всякий раз, когда ветром пригоняло к берегу труп, кто-нибудь склонялся над ним в страхе, не узнает ли кого из своих.
Придут ли поморяне? Посмеют ли напасть на священный храм? Бросить ли его и бежать, или остаться здесь и погибнуть у священного огня? Такие мысли волновали всех, но никто не решался заговорить об этом вслух. Никогда ещё никто из врагов не отваживался напасть на Ледницу. Не раз уже видели отсюда огни пожарищ и слышали страшные вопли, однако всегда враг отступал как ни манили его сокровища храма.
На острове нашлось бы кого взять в плен, но для обороны этого народу не хватало. Большей частью это были женщины, девушки, немощные старики и дети. Нашлось бы тут и чем воевать: в кладовых храма было вдоволь оружия, жертвенного и захваченного в боях, но кто мог тут воспользоваться им? Слишком слабы были эти руки.
Все оглядывались на старого Визуна: он стоял на холме, опираясь на посох, и молча смотрел вдаль. О чем он думал, нельзя было прочесть по его лицу: оно словно окаменело, застыв от горя. Не углубилась ни одна морщинка, не дрогнули губы, неподвижно устремлённые глаза не мигали и не увлажнялись слезой.
С наступлением вечера ничего не стало видно, однако все стояли, глядя то на Визуна, то на далёкую землю. Вдруг в волнах что-то всплеснуло.
Рыба ли то взметнулась, или тонул человек — во мраке нельзя было распознать. Что-то светлое вынырнуло из волн и скрылось. Вода забурлила. Кто-то медленно плыл, выбиваясь из сил. Визун спустился с холма и подошёл к воде: он пристально всматривался, словно увидел что-то знакомое.
В волнах показалась мокрая голова с прилипшими длинными волосами. Пловец приближался к острову. Ещё мгновение — и он выплывет на берег, но, казалось, у него уже не хватало сил.
Визун сам бросился к нему, ступил в воду — сначала по щиколотку, потом по колено — и протянул руку; утопающий рванулся к нему последним усилием воли и схватил протянутую руку.
Старец вытащил его на берег уже без чувств. Подбежал прислужник и помог его нести: он ещё дышал. Увидев на теле его запёкшуюся кровь и посиневшие раны, Визун опустился подле него на колени.
— Доман! Дитя моё! Жив ли ты? — вскричал он.
Глаза Домана на мгновение открылись и снова сомкнулись. Его подняли и, подстелив плащ, который Визун сбросил с себя, уложили на траве, укрыв другим плащом. Старик все стоял подле него на коленях. Издали смотрели женщины.
Встревоженная Дива, услышав имя Домана, подошла ближе. Визун кликнул её и велел принести тёплого питья.
Доман уже еле дышал и не мог говорить, но был жив.
Визун, склонившись, растирал его тело, согревая своими руками.
Все бросились его спасать: старая Наня побежала варить зелье, которое должно было возвратить ему жизнь.
Понемногу Доман как бы очнулся от сна; Дива, не помня себя, забыв обычную робость, сама поила его, опустившись на колени. Пришла седовласая Наня, Доман пытался открыть глаза, но усталые веки смежались.
Уже ночью его уложили на носилки, сплетённые из ветвей, и понесли в хату Визуна. Старик уступил ему свою постель и сел на лавку у его изголовья. Он сам перевязал ему раны. В храме всегда хранились всякие травы для недужных, Визун знал старинные целебные снадобья и надеялся выходить своего питомца. После тёплого питья к Доману вернулись силы, и он уснул крепким сном.
Оказав ему помощь, Визун снова ушёл на берег. От поморян всего можно было ожидать, даже ночного нападения какой-нибудь шайки разбойников.
В эту ночь никто не ложился: в тревожном ожидании все сидели на берегу. Начинало брезжить, вокруг царила тишина, трупы больше не приплывали, вдали погасли огни. Визун, вперивший взор в тёмную гладь воды, заметил в смутном предутреннем свете какое-то чёрное пятнышко… Оно медленно приближалось к острову, словно его несло волной, так как ветер дул с той стороны. Минутами чёлн останавливался, но порывом ветра его поворачивало и гнало дальше.
Уже светало, и вскоре старик мог заметить в утлом челноке сгорбленную, как будто спящую, женскую фигуру, укутанную в платок. Должно быть, от усталости она дремала в этом судёнышке, спасшем ей жизнь, и предоставляла ему нестись по воле судьбы. Наконец, когда настал день, чёлн пристал к берегу, закачался на волнах и остановился. Сидевшая в нём женщина проснулась, поглядела по сторонам, подобрала платок, достала со дна палку и хотела выйти на берег, но оступилась и упала.
То была Яруха, которая хоть вымокла, почувствовала себя бодрей и, озираясь по сторонам, поднялась. Едва Визун шагнул к ней, Яруха его узнала и, простирая к нему руки, медленно двинулась вперёд.
— Живя[65], богиня моя, спасла меня от смерти. Марека[66] уже вот-вот хватала меня за горло, чтобы утащить к Яму… но Живя, как добрая мать, укрыла меня своим плащом и спасла мои старые кости.
— Много ли народу погибло? — спросил Визун.
— Много ли? Да все, кто был… Все погибли. Я видела труп той, что вчера была девушкой, а умерла повитой… Они пронзили ей грудь копьём. Погиб молодой, погибли подружки и дружки, все перебиты до единого.
Старуха качала головой, глядя в землю и вытирая мокрое лицо.
— А хаты пожгли?
— Пепел… все в пепел обратили… Воронам пир, а людям горе и слезы, — вздохнула она.
— Наступают дальше? — спросил Визун.
Яруха, не зная, что ответить на этот вопрос, постучала себя по лбу, стараясь собрать блуждающие мысли.
— Я лежала убитая на земле, когда Живя укрыла меня плащом… и ничего не видала… ничего не слыхала… Вокруг меня долго шумели, топали ногами. Постойте!.. Что же случилось?.. А! Под утро, под утро что-то их вспугнуло… Из озера поднялись водяницы и русалки, подул ветер и погнал их прочь… Они вдруг сорвались, завыли и, захватив добычу, ушли, а трупы оставили на берегу. Ох, трупы белеют, как цветики весною на лугу… Уйти-то они ушли, теперь их нет, да кто знает, не вздумают ли воротиться?
Визун облегчённо вздохнул, но можно ли было верить старой Ярухе, у которой все смешалось в голове?
Когда он снова стал её расспрашивать, она уже отвечала по-иному… Потом у неё и голос пропал… Она села на травку под деревом, головой прислонилась к стволу, закрыла лицо платком и уснула.
Визун, успокоившись, поспешил к своему больному, но тот ещё спал, и невозможно было его добудиться. Приготовив ему пищу, старик уселся на лавку и стал ждать, когда он сам проснётся. Только время от времени он прикладывал руку ко лбу и сердцу больного — лоб был горячий, а сердце часто билось. Раны закрылись и присохли.
В полдень Доман с тяжёлым вздохом проснулся. Он хотел было подняться, но не смог, не знал, где находится, и только слова Визуна понемногу вернули ему память. Старик приказал ему есть и пить, ни о чём не спрашивая, и, лишь когда он подкрепился, позволил ему говорить.
Словно сквозь сон, помнил Домаи свою свадьбу, внезапную тревогу, побег с Милей, погоню, смерть девушки, потом неволю, — истязания, усилия спастись, борьбу с водой, борьбу, в которой он, выбившись из сил, все же одержал победу и добрался до острова. Вспомнилось ему, как в горячке он отчаянно противился смерти и оцепенению, как волны уносили его и бросали, как он тонул и выбивался из омута, пока, наконец, подплывая к берегу, не увидел над собой знакомое лицо старого Визуна… О печальном конце свадьбы Доман не мог говорить, а старик не хотел слушать.