Дива ждала возвышенной жизни, с пением и размышлениями, а нашла молчание и свинцовый гнёт, подавлявший всех этих женщин, утомлённых однообразной тишиной, которая их всегда окружала. Бездумно исполняли они своё служение в храме, и дни их проходили в каком-то полусонном оцепенении и мертвящем бесчувствии. Вечером после ухода седовласой женщины явился старый Визун: гневным взглядом окинул он Диву и снова стал расспрашивать о Домане.

Девушка вторично объяснила, как все это случилось.

— Жаль мне Домана! — воскликнул он. — Я носил его ребёнком на руках, парень был смелый, добрый, гостеприимный… и ему привелось погибнуть не на войне, не на охоте, а от руки женщины… с позором!..

— Как же мне было защищаться, находясь в его власти? — спросила Дива. — Дикому зверю, даже червяку можно защищаться, а девушке нельзя?

Старец нахмурился и дико взглянул на неё.

— Доман может быть ранен, но убит… нет, нет! Этого быть не должно и не может… — прибавил он.

Визун потребовал, чтобы девушка рассказала, какой удар она нанесла Доману, но Дива и сама уже не понимала, как это случилось, не могла объяснить, откуда взялись у неё мужество и силы, и промолчала.

В последующие дни на неё, словно в наказание, возложили самую тяжёлую работу. Ей приходилось носить дрова и воду, мести и мыть храм, бегать к источнику и всем прислуживать. Наконец, её заставили делать то, от чего дома она была избавлена, — готовить пищу для всех. При этом её осыпали колкостями и язвительными насмешками, а старшие относились к ней с заметным пренебрежением. Дива не жаловалась, не плакала, не показывала, как горько ей это презрительное отношение, и все переносила с безмолвной и спокойной гордостью, о которую разбилась неприязнь, сменившись уважением.

Почти каждый день лодки подвозили новые толпы пилигримов. Дива уже снова сидела у огня — и в очередь и вне очереди — и чувствовала себя тут, как дома. Она могла молча мечтать, смотреть на дым, который принимал причудливые очертания, и не заботиться о своём существовании. Дважды в день из жертвоприношений и готовившейся в храме пищи выделяли часть для жриц, и у них всего было вдоволь. Остатками зачерствевших караваев кормились бесчисленные стаи птиц, а прожорливые воробьи тысячами вились вокруг храма.

Шёл уже десятый день с того памятного часа, когда Дива села у огня и бросила в него первую лучину. Она пришла сюда последней, но все её уже слушались… Дива не стремилась к власти, это сделалось само собой, когда девушки почувствовали в ней то могущественное превосходство, которому невозможно противостоять. Ленивые и сонные хранительницы огня сами вверились её попечению, заботам, трудам и распоряжениям. Сидя поодаль, они робко поглядывали на величавую осанку Дивы, которая, казалось, была создана для того, чтобы властвовать.

На десятый день, когда она сидела у огня, вокруг храма и на всем острове поднялся необычный шум. Люди бегали, все пришло в движение, вдруг со всех сторон откинулись завесы, и между столбами, примыкающими к жертвеннику, показался Визун в праздничном одеянии и колпаке, а за ним толстый, краснолицый мужчина в шапке с пером и в плаще с красными нашивками на плечах и блестящей каймой из золотой бити. Сверкающий меч висел у него на боку. Дива, взглянув на него, затрепетала от страха.

Этот краснолицый человек с диким, как у хищного зверя, взглядом и насмешливо кривившимися губами возбуждал в ней невыразимое отвращение и ужас. Она бы бежала отсюда, если бы могла.

Не снимая шапки и не поклонившись, он встал против статуи Ниолы, глядя не на святыни, а на охранявших огонь девушек. Долго он их рассматривал, пока, наконец, взгляд его не остановился на дочери Виша и уже не отрывался от неё. Но вот он что-то шепнул старику, тот покачал головой, как бы противясь. Мужчина настаивал, дважды хлопнул старика по плечу и повелительно толкнул его в храм.

Старик, колеблясь, медленными шагами приблизился к Диве, склонился к ней и тихо сказал:

— Это милостивый князь… он хочет, чтобы ты ему ворожила.

— Я не умею ворожить, — отвечала девушка. — Вынудить ворожбу нельзя, её посылают духи… я не умею ворожить… В эту минуту с другой стороны подошла седовласая Наня и отвела девушку в сторону.

— Ворожи ему, — сказала она, — я опьяню тебя зельем… ворожи… наворожи ему все недоброе, он лихой человек… Мы принесём курильницу, дым опьянит тебя… говори… говори ему смело, что подскажет тебе мысль… Он не посмеет тебя обидеть…

С этими словами старуха достала засушенные травы, затем велела поставить на землю горшок с углями из жертвенного очага. На них бросили травы, и густой едкий дым окутал склонившуюся девушку. Долго её держали над ним. Дива чувствовала, как у неё путаются мысли, как из клубов дыма перед ней вырастают какие-то причудливые образы; она теряла сознание, и ей казалось, что её перенесли в иной, неведомый мир. Голову ей давила страшная тяжесть… красные полосы на чёрном поле, сверкающие молнии, клубы дыма, драконы и змеи, чудовищно уродливые люди — карлы и великаны — все это, смешиваясь, кружилось перед внутренним взором опьянённой девушки. Две жрицы поддерживали её, иначе она бы упала без чувств. Но телесной слабости сопутствовала огромная сила мысли. Она чувствовала себя могущественной властительницей, смелой и презирающей опасность.

В этом опьянении её медленно повели к князю, который, выйдя из храма, стоял, прислонясь к частоколу, и язвительно усмехался.

Дива уставилась на это дикое, искажённое злобой, страшное обличье, и во взоре её была такая сила, что князь опустил перед ней глаза и вздрогнул.

— Ты будешь мне ворожить, — пробормотал он чуть слышно.

— Я буду ворожить, — ответила Дива, чувствуя, как некая сила заставляет её говорить, — я буду тебе ворожить…

Две девушки поставили перед ней ведро святой воды, и она опустила глаза. В воде отражалось мерзостное лицо Хвостека, а подле него в клубах дыма, которым её все время окуривали, кружились странные и уродливые видения.

Князь смотрел вначале насмешливо, потом бледнея от страха, и рука его, опиравшаяся на частокол, заметно дрожала.

Визун, стоявший рядом с ним, не сводил с Дивы повелительного взгляда и, казалось, внушал ей, что говорить.

После минутного молчания послышались отрывистые слова ворожбы.

— Темно! Темно! Я ничего не вижу… — говорила она. — Красная струя, словно поток крови, и ещё кровь… всюду кровь… По этой реке плывут белые трупы, один, другой… ещё и ещё… белые глаза их не смотрят и не видят… плывут они, плывут, проплыли… Снова кровь, по ней несутся чарки, поблёскивают мечи… Я слышу зов: кровь за кровь!.. Вот плывут по реке два красных выколотых глаза и смотрят на меня… на костре лежит убитый старец, на груде мусора под башней отрок, в озере зарезанные мужи… и все взывают: кровь за кровь! Воют псы, и вороны каркают: кровь за кровь!..

Князь рванулся так, что затрещал частокол и меч зазвенел у него на боку.

— Молчи, проклятая ведьма! — крикнул он. — Ты у меня увидишь и заговоришь по-иному!

— Я не могу… Я говорю то, что мне приказывают и показывают духи… Князь стоит в светлице… высоко-высоко… внизу дерутся, давят друг друга и убивают какие-то люди… Я слышу топот, гомон голосов, идут толпы… на границе враг, внутри свои поднимают мятеж… В городище! На башню! Кровь за кровь! Городище горит, пылает… рушатся кровли и стены… вопли, крик… куча пепла… горы трупов… чёрная туча воронов… Вот они садятся, каркают… пожирают сердце… вырвав его из недогоревшего тела… Кровь за кровь!..

В глазах у Дивы потемнело, и, теряя сознание, она соскользнула, словно во сне, на руки поддерживавших её жриц. Князь был бледен и дрожал всем телом; сжимая кулаки, он раскрыл рот и, как дикий зверь, угрожающе оскалил зубы. Пнув ногой ведро, он опрокинул его, святая вода потекла по земле. Диву в обмороке отнесли в храм. Взбешённый Хвостек молчал.

Старый Визун, опираясь на посох, спокойно ждал.

— Связать проклятую девку и высечь! В темницу её! В яму! — крикнул Хвостек. — Там она научится ворожить по-иному!..