Я вспоминаю, как перед самым судом мы с Уной зашли к ювелиру в Беверли-хилс, чтобы он починил ее сумочку. В ожидании мы стали разглядывать выставленные в витрине браслеты. Нам очень понравился изящный браслет, осыпанный бриллиантами и рубинами, но цена его показалась Уне слишком высокой. Я сказал ювелиру, что мы еще подумаем, и мы вышли из магазина. Как только мы сели в машину, я нервно зашептал:

— Поторопись! Гони, как можно быстрей! — и, сунув руку в карман, я осторожно вынул понравившийся ей браслет. — Мне удалось его стащить, пока он тебе показывал другие браслеты, — сказал я.

Уна вся побелела.

— Зачем ты это сделал!

Она повела машину, но вдруг завернула в переулок и, подъехав к обочине, остановила ее.

— Давай подумаем, что нам делать, — сказала она и снова повторила: — Зачем ты это сделал!

— Но я же не могу его теперь вернуть, — сказал я. Больше я не смог выдержать, расхохотался и признался в своей шутке: пока она рассматривала другие драгоценности, я отвел ювелира в сторону и купил браслет.

— А ты, думая, что я украл его, хотела стать соучастником преступления? — смеялся я.

— Я не могла допустить, чтобы у тебя были еще какие-то неприятности, — жалобно сказала Уна.

XXVIII

В дни суда нас окружали добрые друзья, преданные и полные глубокого сочувствия, — Салка Фиртель, Клиффорд Одетс с женой, Эйслеры, Фейхтвангеры и многие другие.

Салка Фиртель, польская актриса, устраивала у себя в Санта-Монике интересные ужины, на которые приглашала людей искусства и литературы. У нее бывали Томас Манн, Бертольт Брехт, Шенберг, Ганс Эйслер, Лион Фейхтвангер, Стефан Спендер, Сирил Коннолли и множество других. Где бы Салка ни жила, она всегда создавала у себя «une maison Coppet»  [119].

В доме Ганса Эйслера мы часто встречались с Бертольтом Брехтом — коротко остриженный, с неизменной сигарой во рту, он всегда был полон энергии. Несколько месяцев спустя я показал ему сценарий «Мсье Верду», и он довольно бегло просмотрел его.

— О, вы пишете сценарии на китайский манер. — И больше он мне ничего не сказал.

Как-то я спросил Лиона Фейхтвангера, что он думает о политическом положении в Штатах. Последовал довольно забавный ответ:

— В некоторых совпадениях можно усмотреть нечто весьма знаменательное: когда я построил себе новый дом в Берлине, к власти пришел Гитлер, и мне пришлось оттуда бежать. Не успел обставить себе квартиру в Париже, как и туда явились нацисты, и мне снова пришлось бежать. А теперь в Америке я только что купил себе дом в Санта-Монике… — Тут Фейхтвангер пожал плечами и выразительно улыбнулся.

Иногда мы встречались с Олдосом Хаксли и его женой. В ту пору он очень увлекался мистицизмом, а мне, по правде говоря, гораздо больше нравился циничный молодой человек 20-х годов.

Как-то мне позвонил наш друг Фрэнк Тейлор и сказал, что с нами очень хотел бы познакомиться уэльский поэт Дилан Томас. Я ответил, что мы будем очень рады.

— Хорошо, — с некоторым колебанием сказал Фрэнк, — тогда я приведу его, если только он будет трезв.

В тот же вечер, попозднее, раздался звонок, я открыл дверь, и к нам ввалился Дилан Томас. Если в таком состоянии он считался трезвым, то каков же он бывает пьяным? — подумал я. День или два спустя он пришел к нам обедать и произвел уже гораздо лучшее впечатление. Глубоким, звучным голосом он прочел нам свои стихи. Я не помню образов, но слово «целлофан» почему-то сверкало в его волшебных строках, словно отраженное солнце.

Среди наших друзей был и Теодор Драйзер, которым я всегда горячо восхищался. Иногда он обедал у нас со своей женой, очаровательной Элен. Драйзер мог в душе горячо негодовать, но в обществе он всегда был мягким, добрым человеком. Когда он умер, драматург Джон Говард Лоусон, который произносил на его похоронах речь, предложил мне нести погребальный покров и прочесть над могилой написанное Драйзером стихотворение. Конечно, я ответил согласием.

Хотя по временам, когда я начинал думать о своей работе, меня мучили приступы малодушия, я все-таки никогда не терял веры в то, что хорошая комедия разрешит все мои трудности, и с этим чувством я закончил «Мсье Верду». Я писал сценарий почти два года — очень трудно было находить мотивировки, — но снимал потом картину всего лишь три месяца — для меня это было рекордным сроком. Затем я послал сценарий на цензуру в управление Брина. Вскоре я получил извещение о том, что на картину в целом наложен запрет.

Управление Брина — это отделение Легиона благопристойности, цензурная инстанция, которую на свою голову организовала «Моушн пикчэр ассосиейшн»  [120]. Я согласен, что цензура необходима, но очень трудно установить ее границы. Единственно, что я мог бы здесь предложить, — это, чтобы правила цензуры были более гибкими и не догматичными и чтобы суждения выносились не по затронутой теме, а по тому, насколько умно, тактично и в хорошем вкусе она решена.

С моральной точки зрения я считаю, что показы физического насилия и ошибочной философии могут быть столь же вредны, как и соблазнительная сексуальная сцена. Бернард Шоу сказал, что дать негодяю кулаком в зубы — это слишком легкий путь в решении жизненной проблемы.

До того как начать говорить о цензуре «Мсье Верду», необходимо хотя бы коротко рассказать его сюжет. «Синяя борода» Верду, незаметный банковский служащий, потерявший во время депрессии работу, решает заняться новым делом: он женится на богатых старых девах, а потом убивает их ради наследства. Его законная жена, бедная больная женщина, живет в деревне с их маленьким сыном и ничего не знает о преступных действиях мужа. После убийства очередной жертвы мсье Верду возвращается домой, как добрый муж-буржуа после тяжелого трудового дня. Этот человек — своеобразный парадокс добродетели и порока: он ухаживает за своими розами, старается не наступить на гусеницу на дорожке сада, в дальнем углу которого он сжег вместе с мусором одну из своих жертв. В сценарии есть жестокий юмор, горькая сатира и критика социального порядка. Цензоры прислали мне письмо с объяснением причин запрещения сценария. Процитирую часть письма:

В доказательство приводился длинный список конкретных возражений. Прежде чем изложить их, я хочу дать несколько страниц из моего сценария — эпизод Верду и Лидии, одной из его незаконных жен, старой женщины, которую он в эту ночь собирается убить.

«Лидия входит в слабо освещенный коридор, тушит свет и исчезает в спальне, откуда пробивается луч света в темный теперь коридор. Медленно входит Верду. В конце коридора большое окно, в которое светит полная луна. Захваченный этим зрелищем, он тихонько подходит к окну.