— Передний трюм «Кроноса» переоборудован. Он может быть стерилизован. Он оснащен устройством подачи кислорода и атмосферного воздуха. Он сделан так, как будто они собираются перевозить крупное животное. Мне пришла в голову мысль, что Тёрк, может быть, считает, будто камень, который вы должны поднять, живой.
В бутылке больше ничего не осталось.
— Ты это хорошо придумал с пожарной сигнализацией.
Он устало улыбается:
— Только так можно было положить бумаги на место и не привлечь внимания к тому, что они мокрые.
Мы сидим на разных концах кровати. «Кронос» движется все медленнее и медленнее. В моем теле тихо разгорается яростная схватка между двумя видами отравления: кристально ясной нереальностью амфетамина и зыбким наслаждением алкоголем.
— Когда Юлиана рассказала тебе, что Лойен регулярно обследовал Исайю, я впервые подумала, что речь идет о какой-то болезни. Но только когда я увидела рентгеновские снимки, я окончательно убедилась в этом. Снимки после экспедиции шестьдесят шестого года. Их раздобыл Лагерманн из больницы Королевы Ингрид в Нууке. Смерть наступила не от взрыва. В их организм проник какой-то паразит. Возможно, своего рода червь. Но размером больше, чем какой-либо из известных. И двигающийся быстрее. Они умерли в несколько дней. Возможно, в несколько часов. Лойена интересовало, не заражен ли Исайя.
Он качает головой. Он не хочет верить в это. Он ведь ищет сокровище. Алмазы.
— Именно поэтому сначала всем этим занимался Лойен. Он ученый. Деньги — это второстепенное. Речь шла о Нобелевской премии. С того дня в сороковые годы, когда он это обнаружил, он предвидел научную сенсацию.
— Почему они мне этого не рассказали?
Все мы живем, слепо доверяя тем, кто принимает решения. Слепо доверяя науке. Ведь мир безграничен, а любая информация неопределенна. Мы признаем, что Земной шар круглый, что ядра атома держатся вместе, словно капли, что пространство изгибается, что необходимо вмешиваться в генетический материал. Не потому, что мы знаем, что это правильно, а потому, что мы верим тем, кто нам это говорит. Все мы — прозелиты науки. И в отличие от последователей других религий мы более уже не можем перешагнуть расстояние, отделяющее нас от наших проповедников. Сложности возникают, когда натыкаешься на прямую ложь и эта ложь имеет непосредственное отношение к твоей жизни. Состояние механика сродни панике ребенка, впервые поймавшего своих родителей на лжи, которую он всегда за ними подозревал.
— Отец Исайи нырял, — говорю я. — Остальные, очевидно, тоже. Большинство паразитов проходит ряд стадий развития в воде. Тебе предстоит нырять. И тебе предстоит заставлять других это делать. Ты — последний человек, которому следует знать правду.
От волнения он вскакивает на ноги.
— Ты должен помочь мне позвонить, — говорю я.
Когда мы встаем, я нащупываю в ящике металлический предмет, завернутый в тряпку, и плоскую, круглую коробку.
Радиорубка находится за мостиком, напротив офицерской кают-компании. Мы проходим туда, никем не замеченные. Перед дверью я останавливаюсь. Он качает головой:
— Там никого нет. По требованиям ИМО [70]здесь два раза в час должен кто-нибудь быть, но у нас на борту нет радиста. Поэтому они настроили коротковолновый приемник на 2,182 килогерца, международную частоту бедствия, и подключили к сигнализации, которая сработает, если будет подан сигнал бедствия.
Ключ Яккельсена не подходит к этой двери. Мне хочется закричать.
— Я должна попасть туда, — говорю я.
Он пожимает плечами.
— Ты в долгу перед нами обоими, — говорю я.
Еще мгновение он колеблется. Потом осторожно берется за ручку и нажимает на дверь. Не слышно треска дерева, слышно лишь, как язычок, царапая стальную рамку, выдавливает ее внутрь.
Помещение очень маленькое, тесно заставленное. Маленький УКВ-приемник, двухдиапазонный передатчик размером с холодильник, ящик, каких я раньше не видела, с вмонтированным телеграфным ключом, стол, стулья, телетайп, телефакс, кофеварка, сахар и пластмассовые стаканчики. На стене часы, стекло которых оклеено бумажными треугольниками разных цветов, радиотелефон, календарь, сертификат технического освидетельствования, лицензия, выданная Сонне на то, что он может работать радиооператором. На столе привинчен магнитофон, лежат разные руководства, открытый журнал радиосвязи.
Я пишу номер на листке бумаги.
— Это Раун, — говорю я.
Он замирает. Я беру его за руку и думаю о том, что последний раз в жизни касаюсь его.
Он садится в кресло и преображается. Движения у него такие же, как на своей кухне, — быстрые, точные и уверенные. Он стучит по циферблату часов.
— Треугольники обозначают установленные во всем мире промежутки времени, когда частоты должны быть свободны для сигналов бедствия. Если мы нарушим это правило, сработает сигнализация. На коротких волнах это с тридцати до тридцати трех минут каждого часа и с начала каждого часа до трех минут следующего. У нас есть три минуты.
Он дает мне трубку, сам берет наушник. Я сажусь рядом с ним.
— Это бессмысленно в такую погоду и на таком расстоянии от берега, — говорит он.
Сначала я понимаю, что он делает, хотя и не могла бы это проделать сама.
Он устанавливает максимальную выходную мощность в 200 ватт. При такой мощности искажения могут забить собственное сообщение, но пасмурная погода и расстояние от берега не оставляют выбора.
Слышен лишь скрип в пустой комнате, потом пробивается голос.
— This is Sisimiut. What can we do for you? [71]
Он выбирает для передачи несущую частоту. В передатчике аналоговое отсчетное устройство и автоматическая подстройка частоты. Теперь он все время будет настраиваться на несущую частоту, а разговор будет идти на боковой полосе. Самый точный способ и, может быть, единственно возможный в такую ночь, как эта.
Прямо перед тем, как его соединяют, приемник ловит канадскую станцию, которая передает классическую музыку в коротковолновом диапазоне. На мгновение я погружаюсь в детские воспоминания. Это Виктор Халкенвад поет «Песни Гурре». Потом мы слышим Сисимиут.
Механик не просит, чтобы ему дали «Люнгбю Радио», он просит соединить его с Рейкьявиком. Когда его соединяют, он просит дать ему Торсхаун.
— Что ты делаешь? — спрашиваю я.
Он прикрывает рукой микрофон:
— На всех крупных станциях есть автоматический пеленгатор, который включается, когда раздается звонок. Они заносят счета за разговоры на имя того судна, которое называешь. Гарантией для них является то, что они могут определить местонахождение судна. То есть можно всегда отнести разговор к каким-то координатам. Я ставлю преграду. С каждой новой станцией все труднее определить, откуда звонят. После четвертого пункта это невозможно.
Ему дают «Люнгбю Радио», и он говорит, что звонит со славного судна «Кэнди-2», и называет номер Рауна. Он смотрит мне в глаза. Мы оба знаем, что, если я потребую сделать иначе, потребую прямого звонка, при котором Раун сможет определить местоположение «Кроноса», он отключит все. Я не спорю. Я и так уже долго на него давила. А нам еще кое-что предстоит.
Он требует, чтобы ему дали линию безопасности — линию без прослушивания. Далеко-далеко, в другой части вселенной, звонит телефон. Гудки тихие и неуверенные.
— Какая сейчас погода, Смилла?
Я пытаюсь вспомнить ночь и погоду.
— Облака из кристалликов льда.
— Это самое плохое. Короткие волны распространяются в соответствии с искривлением атмосферы. Когда идет снег и пасмурно, отражение может помешать сигналу.
Телефон звонит монотонно, безжизненно. Я сдаюсь. Отчаяние — это чувство, которое проистекает из желудка.
И тут трубку поднимают.
— Да?
Голос очень близко, совершенно отчетливый, но очень сонный. В Дании должно быть около пяти утра.