Была еще одна веская причина отряхнуть бакинскую пыль со своих ботинок. В этом городе я встретил свою первую любовь - девушку с головкой, словно послужившей моделью для ангельских голубок французского живописца Ж.Б. Грёза. Два года длился наш роман, было уговорено пожениться, как только мы с ней получим дипломы (она училась в индустриальном). Но в последний момент ее увел сын академика. Я сильно терзался, написал ей, пытаясь удержать:

Ты уйдешь - меня не станет.

Нет, не то что я умру.

Тело жить не перестанет,

Не грозит ничто уму.

Просто я не буду мною

Головешка от огня.

Да и ты совсем иною

Тоже будешь без меня.

Потом успокоился, усмотрев в этом перст судьбы. "Во всяком плохом деле надо видеть хорошее", - изрек Мао Цзэдун, перефразировав по-своему пословицу "нет худа без добра". Поженись мы тогда, я мог, видимо, на годы застрять в Баку в роли следователя или адвоката, по отцовскому примеру.

Много лет спустя узнал от приезжих бакинцев, что моя несостоявшаяся невеста вскоре развелась и уехала по назначению на работу в Небит-Даг.

Чем дольше я живу, тем сильнее посещающее меня временами желание увидеть из окна железнодорожного вагона огни Баку, пройтись по его центральным улицам (если они еще сохранились!) - Кривой, Торговой, Сураханской, Красноармейской, Видади... Зайти во двор старенького дома, в котором прожиты детские годы, посидеть на скамейке на приморском бульваре и в парке Площади Свободы. Увы, это невозможно. Гейдар Алиев обвинил меня и других армян, близких к Горбачеву, в отторжении Карабаха от Азербайджана. Есть и армяне, упрекающие за недостаточную помощь в обретении Карабахом независимости. Между тем Горбачев и его окружение, независимо от национальной принадлежности, исходили из задачи сохранения единого союзного государства. Этим все сказано.

Говорят, история всех рассудит. Ничего подобного! Остается предметом жарких споров едва ли не каждый значительный ее эпизод. Нет оснований полагать, что в этом случае будет иначе. Надо смириться.

И все-таки жаль, что нельзя посетить Баку еще раз, последний.

В Москве. Учение

Как ни гордился я бакинским "интеллектуальным шармом", столица есть столица, она сразу ставит на место самоуверенных провинциалов.

Устроившись жить у родственника, я без промедления отправился сдавать вступительный экзамен в Институт философии Академии наук. Хотя и окончил юридический факультет, в душе считал себя политологом, а эту науку относил к философии. На орденские ленточки не надеялся, готовился беззаветно, проштудировал "основоположников", почитал Чернышевского, кое-что из Канта с Гегелем, даже полистал диалоги Платона. С тем отправился на Волхонку, не допуская мысли об осечке.

Заносчивость меня и погубила. Не думаю, чтобы юные выпуск-ники московских институтов, получившие в тот день проходной балл, уж очень превосходили меня познаниями и способностью мыслить. Но они были вежливы, а я дерзок. Экзаменатор, тучный рыжий невзрачный очкарик, выслушав без замечаний мой ответ по билету, задал вопрос: "Сколько глав в "Анти-Дюринге"?" Я назвал наугад и промахнулся. Еще пара вопросов по существу, с которыми я легко справился. Тогда он опять подставил подножку: "Сколько у Ленина "Писем из далека"?" Тут уж я взорвался: "Послушайте, я пришел сюда сдавать философию, а не арифметику!" Разозлившись, он стал откровенно меня "сыпать". В итоге - тройка. Сдавать дальше не имело смысла, возвращение в Баку исключено. Решил рискнуть еще раз, вооружившись горьким опытом. Философа из меня не вышло, вдруг повезет на другом поприще. Понес документы в Институт права (теперь - государства и права), благо что с Волхонки до улицы Фрунзе (теперь - Знаменка) рукой подать.

Встретили меня на удивление радушно и предложили завтра же сдавать... философию. Э, нет, это удовольствие лучше оставить на десерт, а начать с английского, поскольку благодаря курсам чувствовал себя уверенно. Правда, Диккенс был мне не по зубам - на одной странице находил до полусотни незнакомых слов, зато Оскара Уайльда читал бегло - вот как надо писать! Короче, своими познаниями я поверг в шок приемную комиссию и получил в зачетной книжке первую пятерку. Дальше подтвердилась формула: деньги к деньгам, пятерки к пятеркам. Сдавая теорию государства и права, я еще малость волновался, а на философии разошелся, начал сыпать цитатами, молодой симпатичный экзаменатор куда-то торопился, в ужасе замахал руками, потребовал зачетку, дружески мне подмигнул и вписал заключительное "отлично".

Вместе со мной в аспирантуру были приняты еще несколько "партизан", то есть претендентов на свой страх и риск. В большинстве - выпускники московских вузов, явно превосходившие знаниями молодых людей из провинции, а в некоторых случаях и заручившиеся солидной протекцией. Среди них была чемпионка по конькобежному спорту, принятая, по-видимому, чтобы укрепить академическую команду. Вокруг нее постоянно гуртовались лица "кавказской национальности", любители пикантных историй из спортивной жизни. Популярностью пользовался рассказ о том, что каждый раз, когда муж начинает ей надоедать, она пинком отправляет его с кровати к противоположной стене. В под-тверждение предъявлялись железные икры, и желающим дозволялось их пощупать. Через год ее отчислили за несдачу кандидат-ского минимума.

Основную массу свежеиспеченных аспирантов составляли не "партизаны", а приехавшие из республик по "разнарядке". Баллы им натягивали, поскольку за каждым заранее закреплялось место. Отсылали ни с чем разве уж совсем темных, балбесов. Особенно большие группы прибыли из Грузии и Азербайджана. Всего же в тот год было принято в аспирантуру института почти 100 человек. Такие же квоты выделялись и другим гуманитарным институтам, а уж технологическим, надо полагать, как всегда в два-три раза больше.

Вспоминая об этом, не могу не отдать должное предусмотрительности властей. После опустошительной войны, косой прошедшейся и по научным кадрам, восстановить потенциал науки можно было только масштабным вливанием свежей крови. При всех тогдашних тяготах государство не остановилось перед значительными расходами. Аспиранты ведь получали по 780 рублей - такие деньги тогда зарабатывал не каждый специалист на производстве. Понятно, какая-то часть из этого массового "призыва" отсеялась, но большинство все-таки состоялось, оказалось способным переосмыслить неприкасаемую твердь нашего гуманитарного знания, подступить к его капитальному ремонту. Сходя теперь со сцены, оно вынуждено передавать эстафету главным образом внукам по возрасту, так как подготовить должным образом "среднее звено" не позаботились.

* * *

Итак, моим очередным шефом следовало считать директора Института права, члена-корреспондента Академии наук Евгения Александровича Коровина. С большой натяжкой, потому что Институт, как все важные идеологические учреждения, управлялся партийным бюро и находился под неусыпным контролем Киевского райкома КПСС. Кое-какой властью обладал Ученый совет, директор же, если и значил что-либо, умело это скрывал. Европейски образованный человек, свободно изъяснявшийся на нескольких языках, говорили, лучший по тем временам в Союзе знаток международного права, он часто выезжал в зарубежные командировки, а с 57-го года до кончины представлял СССР в Постоянной палате Третейского суда. За все время учебы мне посчастливилось пару раз увидеть его в Институте всегда торопящегося и, несмотря на солидную комплекцию, прыгавшего по лестнице через ступеньку.

Правда, однажды мы его, что называется, "застукали". Мэтр завел интрижку с молоденькой кандидаткой наук и, опасаясь нескромных взоров, выбрал для свидания ресторан "Якорь" на улице Горького (ныне там располагается Палас-отель). Худшего не мог придумать - как раз в этом здании размещался так называемый Дом для приезжающих ученых, в просторечии - аспирант-ское общежитие Академии... Вдобавок подслеповатый академик, а может быть, и не помнящий в лицо подопечных, усадил свою даму и стал с ней флиртовать через столик от нашей компании. Пришлось незаметно ретироваться, чтоб не ввести в конфуз почтенного человека.