— В определенном смысле винить надо малайцев, — решил Краббе. — Я в них разочаровался.

— Вините, если угодно, средний класс малайцев, политиков, но не вините парней из кампонгов. Мир для них вряд ли меняется. Только малайцев среднего класса никогда не должно было быть, они попросту не годятся по типу для среднего класса. Им положено оставаться бедными живописными детьми земли.

— Все равно, — сказал Краббе, — мне не хочется признавать невозможность что-нибудь с этим сделать, даже в столь поздний час. В прошлом мы многое упустили, но винить, собственно, некого. Вечное малайское лето, вечное британское владычество. Ни времен года, ни перемен. Все шло вполне удовлетворительно, все срабатывало. И припомните, британское владычество никого за уши не тащило. Люди просто приезжали, потому что тут были британцы. Даже малайцы. Гуртами тащились с Явы, с Суматры…

— Что же, по-вашему, можно сделать?

— Ох, не знаю… Наверно, какое-то образование для взрослых. Религия, конечно, проблема; скверная проблема.

— Ну как вам не стыдно, — усмехнулся Л им Чень По. — Чего вы хотите? Рационализма XIX века, деизма Вольтера? Знаете, мы живем в религиозные времена. На мой взгляд, возможное решение — англиканство. Я считаю англиканца-малайца любопытной концепцией.

— Впрыснуть чуточку скептицизма под внешний конформизм, — сказал Краббе.

— Чистое англиканство, не так ли? А что делать с табу на еду? Кажется, именно из-за этого всегда начиналось кровопролитие. Прошло ровно сто лет после безобразных событий в Индии. Не похоже, чтоб индусы и мусульмане пришли к более рациональному взгляду на бифштекс с кровью и свиное сало, невзирая на вековое господство цивилизованной Британии.

— Можно несколько прояснить. Обсудить, скажем, межрасовый брак…

— На обсуждениях далеко не уедешь.

— Это начало, — сказал Краббе. — Дискуссия — это начало. Даже собрать все расы в одном месте — уже кое-что.

— В Сингапуре поговаривают о Комитете по межрасовым связям. Ничего хорошего не выйдет.

— Ох, Чень По, вы просто зануда. Истинный распроклятый китаец.

— Китаец? — Лим Чень По казался оскорбленным. — Что вы имеете в виду?

— Вашу божественную пренебрежительную надменность. Вы фактически считаете все другие восточные расы не более чем каким-то комическим вывертом. Это освобождает вас от обязанности что-нибудь для них делать. У вас нет чувства ответственности, вот в чем ваша беда.

— О, не знаю, — медленно проговорил Лим Чень По. — У меня жена, дети. У меня отец живет в Хаунслоу. Я по крохам раздаю все, что имею. И чертовски много работаю именно потому, что имею чувство ответственности. Я забочусь о своей семье.

— Но у вас нет страны, нет народа, принадлежности к общности, которая шире вашей семьи. Допускаю, что вы не так плохи, как Роберт Лоо. Тот уж совсем бессердечен. Привязан лишь к нескольким дестям писчей бумаги, которые я ему купил. Тем не менее именно он, как ни странно, убедил меня в возможности что-нибудь сделать в Малайе. Может быть, это, конечно, чистая иллюзия, но образ там, в его музыке. Национальный образ. Он действительно синтезировал малайские элементы в своем струнном квартете, и, по-моему, еще лучше в симфонии. Я ничего подобного еще не слышал. Должен добиться ее исполнения.

Чень По зевнул.

— Музыка тоску на меня нагоняет, — сказал он. — И ваш либеральный идеализм вгоняет меня в такую же тоску. Пусть Малайя сама разбирается в своих проблемах. Мне есть о чем думать и без вмешательства в чужую политику. У моей младшей дочери корь. Жена хочет собственный автомобиль. В квартире надо шторы менять.

— Жидкий чай под шелковицей. Одинокий цветок в изысканной вазе. На стенах развешаны великолепные каллиграфические идеограммы, — сыронизировал Краббе.

— Если угодно. Крикет по воскресеньям. Немного мартини между церковью и ленчем. Гладиолусы под открытым окном. Это столь же ваш мир, как мой.

— Вы никогда нас не понимали, — сказал Краббе. — Никогда, никогда, никогда. Наш мандаринский мир умер  [16], исчез, а вы только этого ищете в Англии. По-вашему, старый Китай живет в Англии, но вы ошибаетесь. Он скончался сорок лет назад. Я типичный для своего класса англичанин — чокнутый идеалист. Что я, по-вашему, делаю тут в начале среднего возраста?

— Извлекаете из непонимания изощренное мазохистское наслаждение. Делаете все возможное для аборигенов (он выдавил это слово, как сценическая мем-сахиб), чтобы иметь возможность потирать руки над неблагодарностью.

— Ну, пускай. Но у меня еще год до возвращенья домой, я намерен сделать что-нибудь полезное. Впрочем, не знаю, что именно…

На западном небе возник байрейтский монтаж Валгаллы. К нему сейчас поворачиваются мусульмане, поклоняясь, как зороастрийцы огню. Поистине волшебный час, единственный за весь день. Двое мужчин в белом, в плетеных креслах на веранде, перед бугенвиллеями и деревом папайи, чувствовали, будто вступают в какой-то восточный роман. Скоро придет время джина с тоником. Неслышно войдет слуга с серебряным подносом, потом все станет пропитываться синевой, лягушки заквакают, птица-медник поднимет шум, точно водопроводчик. Восточная ночь. «Когда я сейчас здесь сижу, в клубах лондонского тумана, обнимающих мое жилище, под треск газового камина, при домоправительнице, готовящей вечерние котлеты, ко мне возвращаются те невероятные ночи со всеми их тайнами и ароматами…»

Без стука вошла Розмари Майкл, неся свою смехотворную красоту по гостиной на высоких цокавших каблучках.

— Виктор! — вскричала она, а потом: — Ой, у вас гость.

— Это, — представил Краббе, — мой друг, мистер Лим, последний англичанин.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Розмари с надеждой и восхищением вслушивалась в бейллиолекую интонацию. Ничего не упускающим женским взглядом она видела, что мистер Лим не англичанин, но его выговор зачаровывал и сбивал с толку. Вдобавок она была чуточку навеселе. Неуклюже продемонстрировала мистеру Лиму самые отборные, самые изысканные гласные Слоун-сквер и, садясь, — соблазнительно сверкнувшие круглые коричневые коленки.

— Мистер Лим, вы приехали здесь поселиться?

— Нет, нет, просто заехал. На самом деле я живу в Пинанге.

— Мистер Лим, вы знаете Лондон? Я люблю Лондон. Положительно обожаю.

— Да, я знаю Лондон.

— А Шефтсбери-авеню знаете, и Пикадилли-Серкус, и Тоттеихэм-Корт-роуд?

— О да.

— А Грин-парк, угол Гайднарха, Найтсбридж, Южный Кенсингтон?

— Да, да. Всю линию Пикадилли.

— Ох, прекрасно, не правда ли, Виктор, прекрасно, просто прекрасно!

Лим Чень По был англиканцем и крикетистом, но впустил себе в голову маленького китайца, намекнувшего с почти незаметной улыбкой, что пришла любовница Краббе, пора уходить.

— Мне пора, — сказал он. — Спасибо за гостеприимство, Виктор. До свидания, мисс…

— Розмари. Друзья называют меня Розмари.

— Изысканное имя, в высшей степени уместное своей изысканностью.

— О, мистер Лим. — Сплошное олицетворенье девичества. Когда Лим Чень По отъезжал, она стояла у окна, махала ему, потом вернулась на веранду. — Ой, Виктор, до чего милый мужчина. И какой дивный голос. Думаете, я его привлекла?

— Кто бы устоял?

— Ох, Виктор, — захныкала она, потом надула губы, сбросила туфли, откинулась в кресле и сообщила: — Я напилась с Джалилем.

— Что Джо скажет по этому поводу? Кто-нибудь непременно напишет и сообщит.

— Наплевать. К черту Джо. Он меня очень-очень разочаровал. Я ждала кольцо, а получила одну распроклятую Блэкпулскую башню. Никогда ему этого не прощу.

— Но он же не присылал Блэкпулской башни.

— Нет, он ничего не прислал. Ох, Виктор, Виктор, я так несчастна.

— Выпей.

— Но я голодная. — Жалобный ротацизм маленькой девочки.

— Тогда пообедай. По пятницам я обедаю в семь тридцать. Сперва выпьем. — Краббе крикнул слуге: — Дуа оранг!

Розмари выпила несколько порций джина, потом погрузилась в реминисценции.