— Прошу тебя, Кароль, — продолжал граф Альбани, беря друга за руку, — хотя бы раз в жизни постарайся подумать о будущем, сделай это ради меня, ибо я не могу постоянно пребывать в неизвестности и в ожидании. Прежде, до того, как мы сюда приехали, ты всегда ссылался на свое слабое здоровье, утверждая, что оно, мол, мешает тебе заранее строить планы. «Решай все за меня и поступай как знаешь, — говаривал ты тогда. — У меня нет ни собственной воли, ни каких бы то ни было желаний». Ныне мы поменялись ролями, ты уже не можешь больше ссылаться на здоровье, ты набрался сил и превосходно себя чувствуешь… Не качай, пожалуйста, головой, не знаю, как насчет состояния души, но в физическом отношении ты меня просто радуешь. Ты стал совершенно неузнаваем, у тебя теперь совсем другой цвет лица, даже выражение лица другое, ты теперь ходишь, ешь и спишь, как все люди. Любовь и Лукреция совершили это чудо: ты перестал тосковать и, судя по всему, твердо знаешь, чего хочешь. И вот настал мой черед страдать от неуверенности, ибо я не знаю, что принесет мне завтрашний день. Скажи, пожалуйста, ты намерен и дальше тут оставаться, не так ли?

— Не знаю, смогу ли я уехать, если даже захочу, — сказал Кароль, чувствуя себя глубоко несчастным оттого, что ему приходится давать прямой ответ, — боюсь, что у меня недостанет сил уехать, хотя, должно быть, придется.

— Придется? А почему?..

— Не спрашивай. И сам можешь догадаться.

— Оказывается, ты по-прежнему не хочешь утруждать себя, едва речь заходит о самом пустяковом житейском деле?

— Да, не хочу, ибо с некоторых пор я еще больше, чем прежде, отошел от житейских дел.

— Значит, ты бы хотел, чтобы я поступил, как обычно, чтобы думал за тебя, рассуждал сам с собою вслух, словно говорю с тобой, и доказал бы тебе разумными доводами, что тебе надлежит делать?

— Да, пожалуйста, — ответил князь тоном избалованного ребенка.

При сложившихся обстоятельствах он не нуждался в том, чтобы выслушать чужое мнение и таким путем убедиться в силе собственной любви, однако ему хотелось узнать, что думает о создавшемся положении Сальватор, и он надеялся, что это позволит ему разгадать тайные помыслы графа.

— Ну что ж, попробую! — весело начал Альбани, который не опасался никакой ловушки, потому что завел этот разговор безо всякой задней мысли. — Впрочем, теперь это нелегко: ты сильно переменился, и речь идет уже не о том, чтобы понять, полезен ли для тебя воздух здешних мест, приятно ли тебе тут находиться, хорошо ли помещение, не прогонит ли нас отсюда жара или холод. Тебя согреет пылкая страсть, если даже июньское солнце не станет ласкать своими лучами твою голову. Этот загородный дом очень хорош, да и хозяйка достаточно мила… Постой-ка! Что ж ты даже не улыбаешься моим шуткам?

— Не могу, друг, не могу. Говори серьезно.

— Изволь. В таком случае я буду краток. Ты здесь счастлив, любовь опьяняет тебя. Ты не можешь предвидеть, сколько времени ничто не омрачит, не испортит твоего счастья. Ты хочешь наслаждаться им столько, сколько позволит Бог, а затем… Да, что затем? Отвечай. До сих пор я говорил только о том, что есть, а теперь хотел бы узнать, что будет дальше.

— Затем? Затем, Сальватор? Когда гаснет свет, наступает тьма.

— Прости! Прежде бывают сумерки. Ты скажешь, что это еще слабый свет и что ты будешь довольствоваться им до конца. Однако когда все же наступит ночь, придется искать иное светило? Возможно, это будет искусство, политика, путешествия или брак — там видно будет! Но скажи мне, когда придет эта пора, где мы свидимся? На каком островке, затерянном в океане жизни, должен я тебя ожидать?

— Не говори мне о будущем, Сальватор! — испуганно вскричал князь, забывая о недостойных подозрениях, терзавших его. — Понимаешь, сейчас я меньше, чем когда бы то ни было, способен что-либо предвидеть. Ты предрекаешь конец моей любви или конец еелюбви, не так ли? Тогда уж лучше говори мне о смерти, потому что конец любви для меня равносилен концу жизни.

— Да, да, понимаю. Ну что ж, в таком случае не будем об этом сейчас толковать, ибо ты еще весь охвачен страстью, а в таком состоянии человек не может думать ни о том, чтобы отказаться от своего счастья, ни о том, как его продлить. Признаться, весьма досадно, что в такую пору люди не способны проявить должное внимание и предусмотрительность, ибо самые идеальные чувства все же покоятся на земных основаниях, и если вовремя уладить некоторые житейские вопросы, то это будет способствовать прочности счастья или, во всяком случае, его продолжительности!

— Ты прав, друг, помоги же мне! Что я должен делать? Да и можно ли что-нибудь сделать в том странном положении, в каком я оказался? Ведь я думал, что она будет любить меня вечно!

— А теперь ты так не думаешь?

— Я и сам не знаю, я больше уже ни в чем не уверен.

— Стало быть, я должен во всем разобраться вместо тебя. Лукреция будет любить тебя вечно, если вам удастся поселиться на Юпитере или на Сатурне.

— О небо! Ты еще насмехаешься!

— Нет, говорю серьезно. Я не знаю сердца более пылкого, более верного и преданного, чем сердце Лукреции; но я не знаю случая, когда бы на нашей земле любовь по прошествии некоторого времени оставалась столь же сильной и восторженной, как вначале.

— Оставь меня, оставь! — с горечью воскликнул Кароль. — Ты причиняешь мне боль.

— Я вовсе не собираюсь рассуждать о любви вообще, — невозмутимо продолжал Сальватор. — Не намерен я также доказывать, что вас связывает заурядная любовь и что, подобно всякому другому чувству, она, подчиняясь собственным законам, когда-нибудь непременно угаснет. Тут тебе лучше судить, ибо ты знаешь Лукрецию такой, какой я ее никогда не знал, и об этой стороне ее натуры я могу только догадываться. Но одно, пожалуй, я понимаю лучше вас обоих, несмотря на весь опыт нашей очаровательной сумасбродки Лукреции: среда, которая окружает влюбленных, влияет, независимо от их воли и желания, на их чувство. Пусть в вашей душе сияет небесный свет, но если вам на голову упадет дерево, ручаюсь, что в эту минуту вы больше ни о чем думать не станете. Так вот, если внешние обстоятельства будут вам помогать и благоприятствовать, вы сможете любить долго, возможно, даже всегда! Во всяком случае, до тех пор, пока не придет старость и не объяснит вам, что, обещая любить друг друга всегда,вы забыли о ней. Если же, напротив, вы не станете ничего предвидеть, и ничего предусматривать, если вы позволите дурным влияниям извне посягать на вашу любовь, то вам придется испытать общий удел, иначе говоря, всякие невзгоды омрачат, а затем и погубят ее.

— Я слушаю тебя, друг, — сказал Кароль, — продолжай. Чего я должен опасаться, что предвидеть? Что я могу предпринять?

— Спору нет, Флориани свободна как ветер, она богата, не связана никакими прежними узами; можно подумать, что она предвидела вашу встречу и позаботилась о безмятежности вашего счастья, заблаговременно порвав со светом и укрывшись в здешней глуши. Таким образом, ныне обстоятельства как нельзя более вам благоприятствуют. Однако будет ли так всегда?

— Ты полагаешь, что она испытывает потребность вернуться к старым друзьям? Боже мой! Неужели это может случиться… Как я несчастен!

— Нет, нет, друг мой, — поспешно сказал Сальватор, пораженный отчаянием и испугом Кароля. — Я этого не сказал, я так не думаю. Но старые друзья сами могут разыскать ее тут, они могут явиться сюда без спроса. Если бы в Венеции я не был нем как могила, когда со мной заговаривали о Лукреции, если бы всем, кто хорошо знал, что она здесь, я бы не отвечал уклончиво, не говорил бы, что она, мол, собирается тут поселиться, но твердо еще ничего не решила, что, возможно, она прежде отправится путешествовать, поедет во Францию и все в таком же роде, словом, не повторял бы в ответ на нескромные вопросы то, о чем меня просила сама Лукреция, будь уверен, у вас уже было бы множество визитеров. Однако хотя этого пока не случилось, но может еще случиться. В один прекрасный день ваше одиночество окажется нарушенным. Как ты будешь тогда держаться со старыми друзьями своей возлюбленной?