— Это надо мне.

— А разве при вскрытии ты не можешь сказать, беременна она или нет?

— В данном случае не могу. Все очень неясно.

— Так. Специального теста нет, но я думаю, что организовать это можно. Какой срок?

— Предположительно, четыре месяца.

— Четыре месяца? И ты не можешь определить по матке?

— Послушай, Мерф…

— Ладно, конечно, для четырех месяцев это можно сделать, — сказал он. — Для суда не пойдет, но все равно. Сделать можно.

— Ты сам сможешь этим заняться?

— Как раз для этой лаборатории, — ответил Мерф. — Испытание на стероиды. Что у тебя?

Я не понял, чего он от меня хочет и недоуменно пожал плечами.

— Кровь или моча. Что?

— А, ты об этом. Кровь.

Сунув руку в карман, я вытащил пробирку с кровью, которую я собрал во время вскрытия. Я спросил разрешения у Вестона, и он ответил, что ему все равно.

Мерф взял пробирку у меня из рук и посмотрел ее на свет. Он встяхнул ее и пощелкал по стеклу пальцем.

— Нужно два кубика, — сказал он. — Этого хватит. Порядок.

— Когда ты мне сможешь дать ответ?

— Два дня. На анализ уйдет сорок восемь часов. Кровь брал на вскрытии?

— Да. Я опасался, что гормоны могут потерять свои свойства или возможно…

Мерф грустно вздохнул.

— Как быстро забываем мы, чему нас учили. Только протеины могут утрачивать свои естественные свойства, а ведь стероиды не протеины, правда? Это просто. Смотри, взять хотя бы самый обычный тест на хорионический гонадотропин в моче. Наше оборудование позволяет определить уровень его содержания. Его, а еще прогестерона или любого другого одиннадцать-бета-гидроксил составляющего. В период беременности содержание прогестерона увеличивается в десять раз. Эстирола — в тысячу раз. Нет проблем. Такой скачок нельзя не заметить. — Он взглянул на своих лаборанток. — Даже в этой лаборатории.

Брошенный им вызов был принят одной из лаборанток.

— Я в работе всегда была очень аккуратной, — заметила она, — пока не попала сюда и не отморозила себе пальцы.

— Простите великодушно, — хохотнул Мерфи. Он снова повернулся ко мне и взял со стола пробирку с кровью.

— Это просто. Сделаем фракционную перегонку. Возможно даже одновременно продублируем. На тот случай, если один не удастся. Чье это?

— Что?

Он нетерпеливо потряс передо мной пробиркой.

— Кровь чья?

— А, это. Просто рядовой случай, — сказал я, для пущей убедительности пожимая плечами.

— Значит, четырехмесячная беременность, а ты не уверен? Мальчик Джон, не пытайся надуть меня. Своего старого приятеля и соперника по бриджу.

— Возможно, будет лучше, — сказал я, — если я скажу тебе это после.

— Ладно, ладно. Не хочешь — не говори. Видишь, я совсем не любопытен. Это твое дело. Но хоть потом ты расскажешь мне?

— Обещаю.

— Раз патологоанатом пообещал, — сказал Мерфи, поднимаясь из-за стола, — значит, быть по сему.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

По данным самых последних проведенных исследований, человечеству известно двадцать пять тысяч недугов, а так же найдены способы лечения, позволяющие избавиться от пяти тысяч из них. И несмотря на это каждый молодой врач тайно в душе мечтает открыть новую болезнь. Это считается самым быстрым и надежным способом для приобретения известности в медицинских кругах. Если же подходить к этой проблеме с сугубо практической стороны, то выходит, что проще открыть новую болезнь, чем найти способ излечения для уже существующей; предложенные вами методы будут аппробироваться, обсуждаться и оспариваться на протяжении многих лет, в то время как сообщение об открытии нового недуга будет принято быстро и с готовностью.

Льюису Карру в этом смысле крупно повезло: еще в бытность свою стажером он открыл новую болезнь. Это довольно редкий случай — наследственная дисгаммаглобулинемия, воздействующая на бета-фракцию, выявленная сразу в целой семье из четырех человек — но суть не в этом. Важнее всего было то, что Льюис все-таки открыл это заболевание, описал его и опубликовал результаты своих наблюдений в «Медицинском вестнике Новой Англии».

Шесть лет спустя он стал профессором-консультантом при «Мем». То что он станет им, сомнений никогда и ни у кого не возникало; так что оставалось просто дожидаться, пока кто-нибудь из прежнего персонала не уволится и освободит-таки кабинет.

Принимая в расчет статус Карра при «Мем», можно сказать, что у ему достался довольно неплохой кабинет; для молодого и уверенного в себе терапевта это было даже лучше, чем просто замечательно. Если бы не одно обстоятельство: там было очень тесно, а общее впечатление усугублялось еще и тем, что везде где только можно были навалены кипы журналов по медицине, просто подборки статей и тому подобные научные издания. Помимо всего прочего это был старый, давно не знавший ремонта кабинет, затерявшийся в каком-то дальнем, темном углу Корпуса «Кальдер», рядом с отделением, занимавшемся исследованиями почек. И как будто специально для завершения картины посреди царящего вокруг разгрома и убожества сидела симпатичная секретарша, которая, обладая потрясающей, можно сказать, сексуальной внешностью, неизменно оставалась совершенно неприступной: эта бесполезная красота разительным образом не сочеталась с конструктивным убожеством помещения.

— Доктор Карр на обходе, — холодно, без тени улыбки на лице, объявила мне она. — Он просил вас подождать в кабинете.

Я прошел в кабинет и сел, предварительно убрав со стула кипу старых выпусков «Американского вестника экспериментальной биологии». Вскоре вернулся Карр. На нем был белый халат нараспашку (профессор-консультант никогда не станет застегивать халат), а через шею был перекинут стетоскоп. Воротник его рубашки казался несколько потертым (профессора-клиницисты получают не слишком много), но вот черные ботинки были начищены до блеска (профессора-клиницисты очень ответственно относятся к тем вещам, на которые обычно принято обращать самое пристальное внимание). И так же как всегда он был невозмутим, очень сосредоточен и в высшей степени обходителен.

Злые языки поговаривали, что Карр был не просто обходителен, а что он самым бесстыдным образом заискивал перед начальством и всеми теми, кто занимал более высокую должность, чем он сам. Но очень многие просто завидовали его быстрому успеху и присущей ему уверенности. У Карра было круглое, детское лицо, а щеки были гладкими и румяными. Он обладал очаровательной мальчишейской улыбкой, позволявшей ему замечательно ладить с пациентами, и в особенности с пациентками. Теперь эта улыбка была адресована мне.

— Привет, Джон. — Он закрыл дверь в приемную и уселся за стол. Я мог едва видеть его поверх наваленных кипами журналов. Он снял с шеи стетоскоп, сложил его и сунул в карман халата. После этого он посмотрел на меня.

Мне это кажется неизбежным, но любой практикующий врач, которому случается глядеть на вас из-за своего стола, обычно делает это напустив на себя такой задумчиво-изучающе-пытливый вид, что вы — разумеется, в том случае, если у вас ничего не болит — начинаете невольно чувствовать себя не в своей тарелке. И Льюис Карр в этом смысле отнюдь не являлся исключением.

— Значит, ты хотел узнать о Карен Рэндалл, — сказал он, как будто делая вступление к докладу о серьезном открытии.

— Точно.

— И исключительно по личным соображениям.

— Точно.

— И что бы я тебе ни сказал, останется только между нами?

— Точно так.

— Ну ладно, — сказал он. — Тогда расскажу. Самого меня при этом не было, но я подробнейшим образом был посвящен в то, как развивались события.

Я знал, что иначе и быть не могло. Льюс Карр всегда и самым подробнейшим образом был посвящен во все, что ни происходило бы в «Мем»; он знал больше сплетен местного значения, чем любая из медсестер. Собирать слухи, неизменно оказываясь в курсе всего, было для него так же естественно, как дышать.

— Девушка поступила в приемное отделение сегодня, в четыре часа утра. Она была в агонии, когда к машине подали носилки, она бредила. Причиной всему стало обильное вагинальное кровотечение. Температура — 40, сухая кожа со сниженным тургором, одышка, скорый пульс и низкое артериальное давление. Она постоянно просила пить.[13]