Веселые, однако, были времена! Занятные, нескучные!
Кажись, недавно царь Никита разоблачал культ личности на XX съезде, закручивал гайки на XXI, с удвоенной силой изобличал Сталина на XXII и, оторвавшись от текста доклада, откровенничал:
— Да что там! Бывало, войду к нему, а он мне: «Пляши, Никита!» И я — плясал!!!
Только вчера стучал ботинком в ООН, запугивал высылкой из страны молодых абстракционистов и «левых» поэтов, мелькал во всех киножурналах, появлялся на экранах телевизоров, увенчанный индусскими венками, а 14 октября 1964 года нашего родного Никиту Сергеевича, как пелось в частушке, «маленечко того…».
Я узнал об этом в предбаннике ефремовского кабинета. Бежит бледный Эрман. Подходит к Олегу, что-то шепчет ему на ухо, и они уходят в кабинет. Выходят оттуда. У Олега ошарашенный вид.
— Что стряслось?
Он не выдерживает:
— Никиту спихнули!
— Какого Никиту?
— Какого-какого, у нас был один Никита — Хрущев!..
В газетах еще ничего нет. Москва уже несколько дней убрана празднично. Все готово для встречи трех космонавтов, которую по связи обещал им сам Хрущев:
— Прилетайте, встретим, как положено встречать героев!
Егоров, Феоктистов и Комаров уже на земле, однако обещанных торжеств пока не видать. Как потом стало известно, и самого Никиты в Москве не было. Отдыхал где-то на юге. И вот как раз в этот момент его «маленечко того».
В этот день мне исполнилось 30 лет. До позднего вечера сидели у меня дома, и, как всегда, не хватило выпить. В одиннадцать часов вечера я на своем «Москвиче» рванул в «Националь» докупить того самого напитка, что стоил 4 рубля 12 копеек, правда без ресторанной наценки. Отоварился. Сел за руль и, пока разогревал машину, думал: «Что за чушь, однако! Если Никиту скинули, отчего на фасаде гостиницы «Москва» висит панно с его изображением?» И буквально в эту секунду огромное панно вздрогнуло и медленно поползло вниз. Как загипнотизированный, я сидел в «Москвиче», не в силах оторвать взгляда от падающего Никиты — на трибуне с поднятой рукой и указующим вверх перстом. Там, куда он указывал, парили голубь мира и лозунг: «Космос — это мир!» Как при замедленной съемке, панно все ползло вниз. Вот уже виден только «биллиардный шар» головы Никиты Сергеевича, а вот и голова исчезла, стала укорачиваться рука, палец, вот исчез голубок мира, а вместе с ним и лозунг. Все.
О многом успел я передумать у ресторана «Националь», пока фасад гостиницы «Москва» обрел свой будничный вид. Потом включил зажигание и поехал домой, к друзьям, ожидавшим подкрепления. Все. C’est tout. Стало быть, я пережил правление второго в своей жизни царя. Кто-то будет следующим?
«Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал, третий, хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю, от добра добра не ищут…»
«Позорным десятилетием», «волюнтаризмом» — как только не именовали потом правление Хрущева. Он был еще жив, но его уже как бы и не было. Рассказывали, что когда Черчилля попросили прокомментировать сие событие, он якобы ответил так: «Я думал, что я умру от старости, но боюсь, как бы мне не умереть от смеха. Однако, если говорить серьезно, — продолжил лондонский философ, — прокомментировать передвижение в русском правительстве невозможно: оно всегда напоминает мне схватку бульдогов под ковром… Р-раз!.. — и чей-то труп выброшен наверх…»
Я дважды в жизни видел Хрущева. Не в газете, не в кинохронике, не по телевизору, а живьем. Так случилось, что оба раза мне довелось выступать в его присутствии. Второй раз — когда его, персонального пенсионера, привели в театр «Современник» на спектакль «Большевики». Первый — за девять лет до того, когда он был премьером страны.
Актриса Руфина Нифонтова и я, два популярных киноактера, вели правительственный концерт в Георгиевском зале в новогоднюю ночь 1958 года. При моей, как многие считают, уникальной памяти на стихи я с великим трудом задолбил строки Роберта Рождественского, которыми открывался праздник:
Дальше подключалась Нифонтова. То, что декламировала она, я, естественно, не учил, а посему воспроизвести не могу. Заканчивали вместе, как юные пионеры, хором, какой-то трескучей фразой.
Мы стояли на сцене Георгиевского зала, а внизу параллельно эстраде был расположен накрытый стол, за которым — спиной к нам — восседало правительство во главе с Н. С. Хрущевым. Дальше — бесчисленные столы для знатных гостей, послов иностранных держав, военачальников, министров и т. д. Концерт транслировался по радио и в другие залы, где за столами сидела знать рангом пониже, чтобы и она могла насладиться скрипичным дуэтом отца и сына Ойстрахов. А когда танцевали адажио молодые Катя Максимова и Володя Васильев, то невместившиеся в Георгиевский слышали только музыкальное сопровождение да стук пуантов Кати и эхо прыжков Володи по помосту сцены.
Во время чтения виршей Рождественского я слышал в зале стук ножей и вилок, общий гул, а краем глаза видел лысину Хрущева и, так сказать, полулицо единственного из вождей, который сидел вполоборота к эстраде, приложив руку к уху, чтобы лучше слышать старенького Клима Ворошилова. Отчитали. Подобие аплодисментов. Мы объявили следующий номер и нырнули за кулисы, точнее, за перегородку, из-за которой можно подглядывать за столом, — что я и делал, пока не получил замечание от «искусствоведа в штатском».
Концерт шел с перерывами. Они возникали в зависимости от здравиц и речей, которые произносил Никита Сергеевич. Он нажимал на кнопку звонка, собирая внимание зала, и разражался очередной здравицей. С каждой выпитой рюмкой звонок все чаще и речи становились все дольше. Концерт тащился и шел как немазаная телега. Где-то там, в одном из последних залов, сидела моя жена (я с огромным трудом, почти ультимативно добился, чтобы она получила гостевой билет), но мне предстояло увидеть ее в новом году только в два часа, когда наконец закончился концерт.
Я разыскал ее за одним из столов, где уже шаром покати, быстро съел и выпил то, что удалось для меня сохранить, и мы что есть мочи рванули на Пушечную, в ЦДРИ, в надежде хоть немного повеселиться в новогоднюю ночь. Когда мы выходили из Дворца, раздавалось по радио: «Машину посла Финляндии — к подъезду!», «Машину посла Великобритании — к подъезду!».
«Машину посла Югославии…», «Машину посла Болгарии…», «Карету Скалозуба!», «Карету Репетилова!»…
Нет! «Вон из Москвы!» И мы по морозу, в чудную снежную новогоднюю ночь 59-го бегом (холодно!) в ЦДРИ, где — ура! — застаем актерское веселье в самом накале. Садимся за стол к Ефремову. Здесь же артист театра Маяковского А. А. Ханов. Он знает, что я уже просил Охлопкова отпустить меня в «Современник», и шутливо басит:
— Куда ты собрался, Мишка? Ты посмотри, какой он худой (хлопает Ефремова своей ручищей)! Главный режиссер должен быть представительным!
И хохочет раскатисто…
И вот спустя девять лет тот, кто тогда, в Кремле, был обращен к нам, артистам, только своей лысиной, все-таки увидел среди прочих и меня в спектакле «Большевики», поставленном Олегом Ефремовым, одним из тех молодых, что сидели в страхе, когда Никита стучал кулаком и выискивал в зале их лица, чтобы вытащить на трибуну идеологического совещания с художественной интеллигенцией и призвать к ответу.
Колесо отечественной истории совершило оборот. Старый пенсионер Никита Сергеевич Хрущев, поддавшись уговорам зятя Аджубея и дочери Рады, пришел с женой в молодой театр поглядеть «антисталинский» спектакль.
— Вот видишь, Нина Петровна, а ты отговаривала… Смотри, какой театр! В фойе публика вежливая, все здороваются, и никто не позволяет себе никаких выпадов.