— Нравится работа?

— Ну, не совсем то, о чем мечтал.

— Тогда уходи.

— Мне нужен заработок. Я задолжал.

— Кому?

— «Экспрессу», «Визе», «Барнейсу» — тем, у кого больше всех должников. Кажется, я у них до сих пор в розыске.

— Если нужны деньги, могу помочь.

— Очень мило с твоей стороны, но…

— Но ты же до сих пор расплачиваешься за ту неделю на Невисе, верно? И потом, часы… И…

— Это мои проблемы. И вообще, ты же мне тогда одолжила денег, помнишь?

— Не одолжила. Подарила.

— Как бы там ни было, я постепенно начинаю решать денежные проблемы.

— Я до сих пор чувствую себя виноватой перед тобой.

— Почему? Лиззи, ты не виновата в моих долгах.

— Я встречалась с другим.

Фраза прозвучала, точно взрыв гранаты. Стараюсь не морщиться. Опускаю взгляд. Палец жены описывает круги на внутренней стороне пустой пепельницы, стоящей на столике. Молчу.

— Слышал, что я сказала? — мягко уточняет жена.

— Да. Слышал. И?

— У него были серьезные намерения. Но я решила, что пока не готова.

— Вы расстались?

Кивает:

— Да. Недавно. Он был милым. Надежным. Зависимым. Нудным.

— Адвокат, что ли?

— Откуда догадался?

— Ниоткуда. Просто попал пальцем в небо.

— Ты как-то с ним общался, несколько лет назад. Питер Баркли.

— Штатный консультант «Мозмана»?

Лиззи кивает.

— Он живет здесь, да? — уточняю я.

— У него много дел на побережье. И потому приходится часто ездить туда-сюда…

— А ты? Тебе тоже часто приходится ездить туда-сюда?

Жена невольно прикрывает рот ладонью:

— Временами. Извини.

Подают напитки. Не чокаемся. Лиззи делает большой глоток мартини, часто моргает от действия спиртного. Завидую ее состоянию.

— Хотела кое-что сказать тебе, — сообщает она, — и ты должен поверить: роман не начинался до тех пор, пока мы не стали жить отдельно. Я тогда на тебя чертовски разозлилась.

— А сейчас?

— Не знаю…

— Я по тебе скучаю. Не могу даже сказать, как мне не хватает…

— Дело не только в том, что ты мне изменил. Ты меня оттолкнул. Я хотела тебе помочь, а ты меня за это возненавидел.

— Я никогда не испытывал к тебе ненависти.

— Ты не хотел, чтобы у нас был ребенок.

Сказанное меня поражает.

— Я просто перепугался, вот и всё…

— Тогда почему не рассказал о страхе?

— Потому что… потому что боялся признаться, что напуган.

— Ты же никогда не хочешь со мной говорить, да? Особенно «на серьезные темы». Никогда не хочешь показать ни слабости, ни страха…

— Это правда. Но теперь я понимаю, что должен был многое рассказать.

— И я тоже. Мы избегали…

— Всего, — договорил я. — И мне очень жаль…

— Мне тоже жаль, что так вышло.

Лиззи делает большой глоток мартини, наполовину осушая бокал.

— Ну, — говорит она.

Я накрываю ладонь жены своей.

— Вернись, — прошу я. Она вырывает руку:

— Вчера я разговаривала с адвокатом…

— Понятно.

— Если дашь развод, всё закончится очень быстро.

Сосредоточенно разглядываю свой стакан.

— Ты действительно хочешь всё закончить?

Жена смотрит на часы.

— Мне пора, — сообщает она.

— Я увижу тебя, когда вернешься?

Лиззи встает из-за стола:

— Не знаю. Боже, до чего же это все тяжело…

Она быстро стискивает мою ладонь и срывается с места, прежде чем я успеваю еще что-нибудь произнести. Хочется броситься следом, но мне хватает ума не делать этого. А потому вынуждаю себя остаться на месте, разглядываю недопитое мартини. Беру бокал, подношу к губам, но тут же отставляю обратно. Не подумайте, что стал трезвенником, просто очень подавлен.

Прошу принести счет. Восемнадцать баксов за бокал мартини и стакан минеральной воды. Боже! Неохотно выкладываю на стол двадцатку. Ухожу.

Внезапно из бара выходит официант с моим счетом в руке.

— Сэр, — сообщает он, — ваша гостья расплатилась на выходе.

В горле першит. Моргаю, к глазам подступают слезы:

— Спасибо.

Возвращаюсь в своё жилище на верхнем этаже. Не знаю, чем заняться, а потому просто смотрю телевизор. Но никак не могу сосредоточиться на экране.

Лиззи и Баллентайн. Лиззи и Питер Баркли. Лиззи и этот паршивец Джерри Шуберт… Наверняка он решил поручить «Мосману и Китингу» заняться пиаром Баллентайна. И наверняка попросил, чтобы с фирмой работала лично Лиззи Говард. Поймав меня в капкан, решил заманить в паутину и ее, чтобы убедиться: я никуда не денусь.

Стараюсь заснуть. Не получается. Примерно в четыре утра, проведя несколько часов за разглядыванием потолка, понимаю, что делать. Рискованная игра, но деваться некуда.

Поднимаюсь. Принимаю душ. Спускаюсь, выхожу на Двадцатую стрит, затем направляюсь на восток, к Восьмой авеню.

Сейчас четыре сорок пять утра. Чтобы убить полчаса, присаживаюсь в круглосуточном кафетерии, выпиваю около трех пинт полностью насыщенного кофеином яванского кофе. Думаю, что сейчас как раз пришла пора вновь закурить, но каким-то чудом удается совладать с искушением.

В четверть шестого поднимаюсь из-за стола, прохожу целый квартал к западу от Двадцатой, останавливаюсь напротив ухоженного особняка из коричневого камня и жду.

В пять двадцать перед домом 234 по Двадцатой Западной стрит останавливается длинная, черная машина «линкольн тауэр кар». Через пять минут из апартаментов Айана и Джины выходит Лиззи. Направляется к автомобилю, смотрит перед собой и видит, как я иду к ней через улицу.

На лице любимой появляется сперва недоверие, затем — отчаяние.

— О, боже, Нед, это ты… Но зачем?

Но тут же, замолчав, замечает то, на что в состоянии обратить внимание только настоящий друг: неподдельный страх.

— Что случилось?

— Пожалуйста, — прошу я, — разреши проводить тебя до аэропорта.

Она колеблется долю мгновения, но затем быстро кивает.

Машина трогается с места, я замечаю опущенное между пассажирским и водительским салоном стекло. Точно прочитав мои мысли, Лиззи спрашивает у водителя, нельзя ли нам уединиться.

Гудит мотор, поднимая стеклянную перегородку. Проем закрывается, она смотрит на меня:

— Ну…

— Ну… — начинаю я. И выговариваюсь. Описывая шаг за шагом события, случившиеся с тех пор, как Джерри протянул руку помощи. Не скрывая деталей. Не оправдывая собственную непредусмотрительность. Слова текут сами собой.

Хотя Лиззи молчит, ее глаза становятся всё шире и шире, особенно когда я рассказываю о событиях в Оулд-Гринвиче, случившихся в начале недели, и о том, как Джерри превратился в моего тюремщика.

Лиззи ни разу не перебила, хотя я знал, о чем она думает: «И я собиралась работать на этих людей?»

Когда я наконец договорил, повисло долгое молчание. Я взял ее за руку. Думал, Лиззи отпрянет или стряхнет мою ладонь.

Но она сжала мои пальцы, и держалась за них некоторое время. Крепко-крепко.

Глава четвертая

Она предложила мне денег. И авиабилет в любое место, куда захочу. Лиззи считала, что нужно исчезнуть, скрыться в великом американском «нигде», стать другим человеком и надеяться, что мое исчезновение убедит Джерри: я не намерен трепаться. Можно даже оставить записку с изложением собственной позиции: ты не трогаешь меня, я не трогаю тебя.

— Шуберт не такой, — объясняю я, — ты или в его команде, или на стороне врагов. А врага необходимо уничтожить. Можешь не сомневаться, если уеду из города, то в мгновение ока окажусь в списке особо опасных преступников, разыскиваемых ФБР.

— Тогда нужно пойти в полицию.

— И как ты это себе представляешь? Изобразить параноика, раскрывшего всеобщий заговор? Поскольку рассказ прозвучит неубедительно, меня запрут в палате для буйных в Белльвью, а потом обвинят в убийстве, как только Джерри даст им необходимую информацию. Копам хватит, даже если меня опознает метрдотель. А как только даст показания любой из двухсот свидетелей, наблюдавших, как я ору на Петерсона, детали состыкуются и я буду мотать пожизненный срок в Бриджпорте, или как там, черт подери, называется тюрьма строго режима в Коннектикуте…