— И совсем не такой, как ты думаешь, — не удержался и ввернул Сорока.

— Может, в конце концов, и мне кто-нибудь понравиться? — не слушая его, продолжала она. — А этот, — пренебрежительный кивок в ту сторону, где стояли Нина и Гарик (правда, их уже там не было: хитрый Гарик, видя, что запахло скандалом, увел Нину по тропинке в лес), — будет вечно пилить меня и выяснять, о чем я с ним говорила? Потом будет дуться целую неделю, ходить с обиженной физиономией? Да что вы за жизнь мне создали! Друзья называется…

Алена вдруг обмякла, в глазах сверкнули слезы. Прикусив нижнюю губу, она сбросила с ног туфли, подошла к скамейке и села рядом. Плечи ее затряслись, она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Он растерялся, даже побледнел. Легонько обнял ее и стал осторожно гладить по вздрагивающим плечам. Волосы ее он неловко отводил в сторону, но они снова рассыпались и закрывали лицо. Он стоически стерпел ее несправедливые упреки, а вот слезы вызвали смятение. Он уже ничего толком не понимал и не знал, что нужно делать. Даже хотел было позвать Сережу, но раздумал: незачем ему видеть сестру в таком состоянии.

Выплакавшись, Алена вытерла нос носовым платком и, повернувшись к нему, спросила:

— Наверное, тушь с ресниц размазалась?

— Тушь? — глуповато уставился он на нее.

— Тимофей, я, кажется, и вправду влюбилась, — жалобно сказала она, глядя затуманенными глазами на озеро. — Он мне понравился еще там, в Комарове, когда ты подрался с ними…

Он почувствовал, как неприятно заныло в правом боку, хотел что-то сказать, но голос ему не повиновался. И тогда он, отвернувшись, прокашлялся. А когда снова повернулся к ней, лицо было обычным: спокойным и непроницаемым.

— Сдается мне, ты сделала очень неудачный выбор, — сглотнув слюну, ответил он.

— Неужели ты думаешь, я в Гарика когда-нибудь была влюблена?

— Он был в тебя влюблен.

— Дурачок, я любила тебя, — просто сказала она. — А ты мне все время подсовывал Гарика… Все три года я тебя любила. И ты не мог этого не знать… Иначе ты глупый и слепой! Бесчувственный, холодный чурбан!

— Черт возьми!.. — хрипло вырвалось у него.

— А ты все сделал, чтобы убить во мне любовь… Когда мне хотелось видеть тебя, ты исчезал на месяцы, когда я тянулась к тебе (рано или поздно ты всегда появлялся!), я натыкалась на холодильник… Если бы ты знал, как я злилась тогда на тебя!.. Помнишь, один раз я встала из-за стола и ушла? Я сказала, что меня ждет подруга, а сама весь вечер просидела в сквере, напротив нашего дома… Ты прошел мимо и даже не посмотрел в мою сторону… Тебе стоило хотя бы один раз по-человечески поговорить со мной, отбросив проклятую невозмутимость, или хотя бы в такой момент посмотреть на меня — и я была бы счастлива. Но ты этого, Тимофей, не сделал. Ты всегда держал меня на расстоянии, которое измеряется таким благородным понятием, как дружба… А дальше — ни шагу! А мне мало одной дружбы, милый Тима! Ты разве не заметил, что я уже взрослая?

— Я многое проглядел… — глухо ответил он, глядя перед собой. На острове мелькнул огонек, но он не обратил на это никакого внимания.

— Зачем же ты, Тима, так безжалостно убил мою любовь?

— Ты права: я глухой и слепой, — сказал он.

Лучше бы Сорока ничего этого не слышал. По-прежнему жил рядом с ней и был уже одним этим счастлив. Он видел, что Алена не любит Гарика. Да и тот чувствовал, но был слишком самоуверенным, чтобы даже самому себе признаться в этом. Последнее время он больше разыгрывал из себя влюбленного, чем был влюблен на самом деле.

Так спрашивается: правильно ли вел себя Сорока, видя все это? Но, оказывается, его невмешательство никому не принесло пользы: ни Алене, ни Гарику. Даже наоборот: сам того не ведая, он доставил девушке много горьких минут. А ведь все, по-видимому, оттого, что он недостаточно был уверен в себе и в своих друзьях. Ему запомнилась где-то вычитанная строчка: «От недостатка уважения к себе происходит столько же пороков, сколько от излишнего к себе уважения».

Алена отвела рукой от лица волосы и посмотрела на озеро. Над сосновым бором небо было чистым, прозрачно-зеленым. Солнце скрылось за Каменным Ручьем, но его лучи, преломляясь, еще прорывались то здесь, то там. И от этой игры света и тени вода все время меняла свой цвет: то свинцовая, то иссиня-зеленая, то багровая, как закипающий в домне металл.

— То, что я сейчас скажу, — нарушила затянувшееся молчание Алена, тебе не понравится… Но если ты настоящий друг, постарайся понять меня… Только ты один виноват в том, что произошло. Ты и сейчас для меня, кроме отца, самый дорогой человек на свете, Тимофей… Не улыбайся! (Он и не думал!) Это правда. Но сейчас все мои мысли не с тобой, а с ним… Это налетело на меня нежданно-негаданно, как вихрь. И сама не узнаю себя. Скажи он: «Пойдем со мной хоть на край света!» — и я, не задумываясь, пошла бы…

— И он сказал? — откашлявшись, произнес Сорока.

— Да.

Она пошевелилась, но головы не повернула, не решаясь взглянуть на него.

Снова повисла долгая тяжелая пауза. Где-то за домом раздался негромкий девичий смех, потом приглушенный голос Гарика. Распахнулась дверь, на крыльце показался Сережа. Постоял, повертел головой, но, никого не увидев, зевнул и снова скрылся в доме. Немного погодя квадратное окно с синими наличниками мягко осветилось: Сережа запалил керосиновую лампу.

— Я чувствую себя виноватой в том, что произошло.

— Ты здесь ни при чем!

— Я поеду с ними, — сказала она.

— В машине места для тебя нет. Их же пятеро!

— Нина остается здесь… — совсем тихо ответила Алена. — Вместо меня. Она будет о вас заботиться.

— Вон оно что… — сказал Сорока. — Вы все продумали.

— Так надо, Тима.

— Кому надо? — гневно выкрикнул он. — Ему?

— Мне, — удивленно взглянула на него Алена. — И пожалуйста, не кричи на меня.

— Это будет большая ошибка с твоей стороны, — совладав с собой, сказал Сорока.

— Возможно, — согласилась она. — Но я не могу ничего с собой поделать… Понимаешь, это сильнее меня.

— Тогда о чем мы говорим? Ты уже все решила.

— Я думала, ты меня станешь отговаривать… — разочарованно ответила она. — Больше того: не отпустишь.

— Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думала.

На этот раз она повернулась к нему и заглянула в глаза.

— Оказывается, ты меня неплохо знаешь!

— К сожалению, я только сейчас стал тебя по-настоящему узнавать, — с горечью вырвалось у него. — Слишком поздно!

— Ты ведь так и не сказал: любишь ли ты меня?

— Теперь это не имеет значения.

— А все-таки? Любишь или нет? — Ее губы совсем близко, красивые глаза сейчас совсем черные, и в них яркий блеск.

— Я тебе этого не скажу, — отвернулся он.

— Вот! — торжествующе воскликнула она. — Ты и сам не знаешь! Верно? Не знаешь ведь?

Зачем она так? Теперь-то он наверняка все знает, но что это может изменить?..

— Пусть будет так, — против воли согласился он.

— Ты гордый парень, Тима, — сказала она. — И ты не можешь быть другим. Наверное, и не надо.

— Когда ты уезжаешь? — спросил он.

— Завтра утром. Мы поедем в Москву, потом во Владимир, Суздаль… — Она запнулась, подцепила пальцами ног влажный песок и подбросила вверх. — Я вернусь через неделю. Самое позднее — через десять дней.

— А как же… — Он кивнул на дом, за которым слышались приглушенные голоса Гарика и Нины.

— Гарику это уже безразлично, — усмехнулась она. — Выходит, зря ты так старался для друга, Тимофей? — Она насмешливо посмотрела на него.

— Выходит, — сказал он. — Я не про Гарика — про Сережу.

— Ты ему сам объяснишь.

— К чему тогда эта комедия: любишь — не любишь?

— Это не комедия, Тимофей, — серьезно сказала она.

Он резко поднялся и сразу заслонил собой озеро, остров.

— Тебе надо выспаться перед дорогой, — сказал он, глядя в сторону. Ветерок, взрябивший воду у берега, зашуршал осокой.

— Ты верен себе, — сказала она. — Опять заботишься… — Она вскочила со скамейки и подняла вверх лицо, стараясь заглянуть ему в глаза. — Послушай, Тимофей… Выбирай одно из двух: если ты скажешь, чтобы я осталась, я никуда не поеду, как бы ни хотелось, но… но, возможно, никогда тебе этого не прощу. Даже, может быть, возненавижу. Или — я поеду, но ты никогда меня за это не будешь осуждать, что бы ни случилось…