Когда они дошли до коридора, где располагалась уборная — уже неоднократно посещенная измученным монахом, — кардинал Хакер изящным жестом указал на нее, но брату Гаспару стало как-то не по себе возвращаться одному в кабинет Кьярамонти, поскольку он рисковал в свое отсутствие стать поводом для еще более язвительных шуток, особенно после известия о том, как его застигли врасплох, когда он собирался удрать, поэтому ответил:

— Нет, мне уже больше не хочется.

— Что вы сказали?

— Я говорю, что мне уже не хочется больше.

Хакер посмотрел на него с некоторым и вполне понятным удивлением, и они в молчании продолжили путь к кабинету государственного секретаря, как вдруг брат Гаспар остановился и сказал:

— Положа руку на сердце, ваше высокопреосвященство, я шел совсем не в уборную.

— Как? Что такое?

— Да, я собирался уйти по-английски, потому что решил вернуться в монастырь.

Кардинал Хакер, похоже, не понял смысла его слов и взглядом потребовал более пространных объяснений.

— Ваше высокопреосвященство, возможно ли, прежде чем вернуться в кабинет государственного секретаря, поговорить с вами несколько минут наедине? Есть кое-какие вопросы, немалой важности, о которых, я полагаю, вашему высокопреосвященству было бы неплохо знать.

— Да. Почему бы и нет? Действительно, прекрасная мысль, брат Гаспар, — ответил кардинал. — Но давайте-ка поищем места поспокойнее. Кабинетов тут хоть отбавляй.

Открыв пару дверей наугад, они оказались в помещении — почти точной копии зала собраний государственного секретаря. Они сели на диван, и брат Гаспар начал:

— Ваше высокопреосвященство…

Кардинал Хакер кивнул, сложил переплетенные пальцы рук на животе и слегка опустил подбородок, одновременно подняв брови и подставив правое ухо, словно для того, чтобы доминиканцу было удобнее излагать свои секреты. У Хакера были раскосые, водянисто-голубые глаза, очень красные уши и длинный острый нос, блестевший, как будто он был сделан из мелованной бумаги.

— Говорите, прошу вас.

Но доминиканец не знал, с чего начать.

— Говорите же, — настойчиво повторил Хакер, — и чувствуйте себя абсолютно свободно.

Так монах и поступил.

Если верно, что брат Гаспар почел уместным умолчать об обещанной ему кардинальской шапке и месте архиепископа Лусаки, равно как и о напророченном исключительном положении среди прочих святых, то верно и то, что он открыто и без обиняков изложил мнение, сложившееся у него о Папе, которое, в двух словах, сводилось к тому, что из мыслей последнего складывалась сложная и почти непостижимая психическая картина, хотя из этого еще вовсе не следовало, что он одержим Сатаной, несмотря на его многочисленные и тяжкие прегрешения, которые за ним водились, да, водились. По правде говоря, заявил брат Гаспар, мысль его была анархической, малопривычной для духовного лица и немыслимой в устах Папы, но при этом оставалась ясной. Даже более чем ясной: она обладала почти гипнотической убедительностью и в то же время была скользкой, как угорь. Сначала он говорил одно, потом прямо противоположное, вслед за тем добавлял еще нечто, что, несмотря на явную нелепость, чудесным и гениальным образом совпадало с обеими крайностями и, наконец, разрушало всяческую возможность рационального подхода, заставляя изумление преобладать над всем прочим, упиваясь неизреченным, подобно ребенку, который ломает игрушки, чтобы посмотреть, что внутри. Да, ваше высокопреосвященство, продолжал брат Гаспар, потому что Папа действительно был как ребенок, да, именно таково его мнение. Казалось, Папа глубоко любит жизнь, но его неупорядоченная и прихотливая мысль повергала Гаспара в безмерную тоску. Из всего этого следовало, что Папа был личностью не только противоречивой, но и хаотичной и, возможно, подверженной маниакально-депрессивному психозу и что в ближайшие дни от него можно было ожидать чего угодно. Однако, почел уместным добавить брат Гаспар, учитывая, что доктрина, вне всякого сомнения, указывала нам, что он — Преемник святого Петра и Наместник Христа на Земле, его самым заветным желанием было сохранить способность быть уверенным в том, что, что бы ни сделал Папа и что бы ни случилось, все это — воля Господа, а потому нам остается лишь тяжкий труд скрепя сердце подчиниться Ему и по мере наших ограниченных способностей попытаться постичь Его замыслы, хотя он не мог не признать, что час от часу безвозвратно утрачивает эту уверенность, равно как и всякую другую.

Кардинал Хакер пару раз кивнул, а затем попросил, чтобы брат Гаспар первым делом и как можно подробнее изложил ему ход двух аудиенций, которые тот получил у Папы.

— Но это займет несколько часов, ваше высокопреосвященство, а нас ждут в государственном секретариате.

— Подождут, — презрительно махнул рукой кардинал.

Так что волей-неволей монаху пришлось сочинять рассказ, который, не входя во все подробности, приблизительно передавал суть и характер двух встреч, которыми Папа удостоил бедного Гаспара, с неоднократным упоминанием пастырского послания, которое было ему поручено, хотя и на сей раз он не осмелился упомянуть о папских обещаниях касательно его блестящего продвижения в римской курии, а также о назначении пожизненного секретаря и слуги в лице Лучано Ванини.

— Все это внушает опасения, не так ли, ваше высокопреосвященство?

— Безусловно, — изрек кардинал Хакер.

— Однако, — продолжал Гаспар, — это еще не самое худшее.

— Да? Так что же, по-вашему, худшее?

— Ваше высокопреосвященство, — произнес явно взволнованный монах, — вам как представителю наивысшей церковной инстанции следует знать, что…

— Что мне следует знать? Говорите, прошу вас.

— Ваше высокопреосвященство, возможно, бурные переживания последних дней не позволяют мне правильно понять и оценить происходящее. Однако по меньшей мере я не могу не сознавать, что мое равновесие (так же как и равновесие нашей Святой Матери Церкви и даже всего христианского мира) держится на очень тонкой нити. Иными словами, я в смятении, но для меня очевидно, что некое раздражение временами овладевает мной. Я в отчаянии, это так, однако к моему отчаянию примешивается изрядная доля отвращения к миру.

— Дражайший Гаспар, — сказал его высокопреосвященство, покоренный этим монологом монаха, в сущности довольно пустым, но убедительным, — как я вас понимаю.

— Ваше высокопреосвященство, — добавил Гаспар, только что не дрожа, — несомненно, я погиб и, несомненно, нуждаюсь в глубоком размышлении, но есть нечто такое, о чем мне не нужно рассуждать, поскольку по крайней мере в этом отношении я не питаю никаких сомнений: дело в том, что их высокопреосвященства окончательно лишились рассудка, потому что в этом кабинете, да, ваше высокопреосвященство, в этом самом кабинете они сейчас плетут заговор с целью убить Папу. Вы понимаете?!

— Боже Святый! — воскликнул Хакер и с явным неодобрением закачал головой. — Быть того не может!

— Вот и я твержу про себя то же, ваше высокопреосвященство. Невероятно, однако эти люди собираются убить Папу. И не просто убить: они оправдывают свои действия учением Церкви! Приводят доводы даже из области традиций и обычаев! Но при всем моем к ним уважении — разве жизнь не священна? Разве?.. Я хочу сказать, что убийство — это нечто особенное… Совершая его, мы нарушаем главный из божественных принципов. Даже собственная жизнь не принадлежит нам, мы всего лишь иждивенцы нашего существования, и вот теперь мы доводим это верование до логического предела, кто бы ни был жертвой, разве нет? Как можем мы располагать чужой жизнью? Жизнью Папы? Убить его?

— Вижу, что у вас ясный ум, брат Гаспар, но не стоит так волноваться, прошу вас.

— Как же мне не волноваться? Если я дошел уже до глубин отчаяния! — признался Гаспар, забывая, кто есть кто. — Да, ваше высокопреосвященство, я был и до сих пор пребываю в таком отчаянии, — добавил он с уверенностью, основанной на том, что Хакер не только человек здравомыслящий, но и умеет слушать других, — что даже думал поскорее убраться в свой монастырь, предоставив делам идти своим чередом, потому что здесь, в Ватикане, я чувствую себя узником.