Я никогда не понимал людей, которые могут подолгу обижаться и не разговаривать, не понимал их и теперь. Но говорить с Борисом мне в самом деле было не о чем. И он молчал в ответ.

Небо так и не просветлело. Дождя больше не было, но и солнце не пробивалось сквозь низкие блеклые облака. Мир вокруг стал серым, потускнел под цвет настроения.

Город, в котором я родился и вырос, который всегда любил и, как мне казалось, чувствовал, сейчас был незнакомым, холодным. В нем затаилась агрессия. Москва смотрела на меня темными провалами окон, смотрела с настороженностью и непониманием. Город был другим. В этом он чем-то походил на Бориса. Я не знал, как реагировать.

Я вообще ничего теперь не знал. А кто знал? Борис? Нет, знаний у него не больше моего. Просто он реагирует на происходящее быстрее и резче. На него наезжают, он тут же отвечает ударом в челюсть. Не задумываясь. А я теряюсь. Может быть, именно потому, что думаю больше чем надо?

Может, правильнее не думать, а реагировать? Но как тут не думать?

Мысли сами лезли в голову. Обо всем сразу и о многом по отдельности. Перепрыгивали с одного на другое и снова бежали. По кругу.

Я думал о том, что произошло. Вообще с миром и с нами в частности. Думал о Борисе. Много. Не мог не думать. Мы всю жизнь с ним ссорились. Сначала в детстве из-за игрушек и прочей мелочи. Потом, по мере взросления, из-за взглядов на жизнь. Из-за карьеры…

Борис вкалывал на результат, мне нравилось работать с людьми. Борис не понимал, как можно ставить процесс выше результата. Считал, что получать удовольствие от работы в ущерб доходам может только неудачник. Меня удивляло, как можно работать без удовольствия, даже если это приносит солидные барыши.

Борис знал, что за деньги можно купить все или почти все. Я не был в этом так уверен. А от мысли, что продается каждый, вопрос лишь в цене, меня коробило. Для него же это была едва ли не основа веры.

Я не понимал и не желал понимать, как можно пользоваться женщинами и менять их, словно перчатки. Борис посмеивался над моей «внеземной любовью» и над тем, что я притащил ее в мамину квартиру. Да и над тем, что я в свои тридцать пять живу с матерью, тоже смеялся. Хотя чего вроде бы смешного? Просто мне так казалось удобно. И мама не оставалась одна.

Мы были разными. Во всем. Всегда. Очень разными. Но мы были братьями.

А теперь?

Сейчас вопрос стоял уже не в мировосприятии, не в жизненной позиции. Не в игрушках, детских ли, взрослых — не важно. Причина размолвки сидела куда глубже. И размолвка уже выглядела не пустой ссорой, а расколом. Будто прямо посреди Ленинского проспекта, поперек дороги между мной и Борисом пролегла глубокая трещина, на дне которой текла магма. Трещина была широкой, но через нее еще можно было перешагнуть. Ему или мне. Перешагнуть, чтобы снова оказаться на одной стороне. Шестое чувство подсказывало, что перешагивать надо сейчас, пока трещина не превратилась в пропасть.

И перешагивать надо мне. Борис делать шаг первым не станет. Хотя…

Ведь не бросил же. Пришел со мной в город, идет дальше к Арбату. Впрочем, ему-то сейчас не так важно, куда идти. У него же нет Эли.

От последней мысли сжалось в груди.

Эля. Где она сейчас?

Я очень надеялся, что дома, на Арбате. Хотел в это верить. Верил. Почти видел, что она проснулась в старенькой квартире с окнами не на воспетую Окуджавой улицу, а во двор. Что сидит там сейчас на широком подоконнике и смотрит на шумящие за стеклом ветви. Ждет меня.

Конечно, ждет. Я видел ее лицо. Мягкую улыбку, легкую, одними уголками губ, от которой на щеках появлялись очаровательные ямочки. И глаза. Глубокие, бездонные, по-настоящему добрые. В них я готов был утонуть.

Главное, чтобы она дождалась. Чтобы с ней ничего не случилось…

Поток мыслей замкнулся, выходя на новый круг. Я почувствовал, как пальцы непроизвольно теребят футляр на шее. Вовремя остановил руку, чтобы не вытащить очки. Хватит. Надо отвлечься.

Я попытался на что-нибудь переключиться. Вариантов выходило не так много. Борис разговаривать со мной не торопился. Окружающий пейзаж к перемене мыслей не располагал. Оставалось одно: слушать треп Серого.

Серый прицепился к нам утром. Вчера вечером мы успели добраться до Тропаревского парка. Ночевать среди леса мне не хотелось, но Борис решил устроить стоянку, не спрашивая моего мнения. Просто остановился, сошел на обочину, сбросил рюкзак и начал ставить палатку.

Впрочем, надо признать, он оказался прав. Во всяком случае, в плане людей бывший парк оказался безопаснее, чем каменные джунгли. Люди здесь не ходили. Может, боялись, а может, смысла не видели. А зверье, если и было, не полезло на огонь.

Ночь прошла спокойно. Сюрпризы начались утром. Проснулся я оттого, что кто-то возился у входа. Сперва подумал, что это Борис. Потом понял — нет. Пока потихоньку крался к выходу и прикидывал, что делать, снаружи что-то произошло.

Когда я высунул нос из палатки, все было кончено. Борис цепко держал за рукав русоволосого мужика лет сорока. У того был бомжацкий прикид и рожа интеллигентного неудачника-пропойцы.

— По рюкзакам шарился, — пояснил Борис в воздух.

Мужик тут же возмутился и пустился в пространные объяснения, из которых следовало, что он не собирался воровать, а только хотел чего-нибудь сожрать, потому что очень проголодался. И даже если считать акт пожирания еды ближнего своего воровством, то все равно он не виноват, просто искушать не надо было. В общем, по любому выходило, что грешен он в последнюю очередь.

Бориса наглый пройдоха почему-то развеселил, и он разрешил тому остаться на завтрак.

Русоволосый отказываться не стал.

— Серый, — представился он.

— Серега, типа? — уточнил Борис.

— Не-е, фамилия моя Сергеев. А кличка вперед меня родилась.

Серый болтал без умолку. Травил байки, рассказывал истории из своей беспутной жизни, напевал какую-то ерунду. Он не замолкал ни на минуту. Даже, когда ел.

Если верить рассказам Серого, то в молодости он успел поработать в политике, был руководителем молодежной организации одной небезызвестной партии. Пробовал писать рассказы и даже что-то большее. Под это дело начал общаться с литераторами, потом переключился на родноверов.

— С язычниками, что ли, бухал? — фыркнул Борис.

— Не язычество, — поправил Серый. — А родноверие.

— Бабушке своей расскажи, — фамильярно заявил Борис мужику, который был старше его лет на десять. — Я в детстве с реконструкторами путался. Тоже смешные фрики, но те хоть просто в рыцарей заигрались. А у этих ваших Велехренов всех мастей — все всерьез.

— Ты говоришь, о чем не знаешь, — покачал головой Серый. — Потому что ты дурак, но я тебя полюбил, я тебя научу…

— Почему не знаю? — продолжал забавляться Борис. — Знаю. Круглый стол Родноверческого Бреда, волхвы, жрецы самоназваные, обряды с целью девок за сиськи помять и все такое. Знаю я про ваше неоязычество.

Борис говорил зло и дерзко. Я хотел по привычке одернуть, но передумал. В конце концов, пусть один раз нарвется — может, получит по башке и перестанет на людей как на дерьмо смотреть. Тем более, еще большой вопрос, чего он там на самом деле знает. С реконструкторами-то он общался, а вот про знакомство Бориса с языческой тусовкой я слышал впервые.

Серый явно был не согласен, но спорить не стал. Просто перевел тему.

После завтрака мы поспешно собрали вещи, Борис попытался распрощаться с Серым, но тот неожиданно увязался с нами. Так и шел теперь, рассказывая всякую бессмысленную дребедень.

Борис прогонять навязавшегося попутчика не стал. Уж не знаю, чем он при этом руководствовался. Просто позволил тому плестись рядом и все.

Меня Серый поначалу раздражал, но к обеду я уже спокойно воспринимал никчемный треп, находя в нем свои плюсы. За пустой болтовней Серого сглаживалась наметившаяся между мной и Борисом трещина, молчание больше не давило на психику.

А теперь вот нашелся и еще один положительный момент: Серый помог мне отвлечься от мрачных мыслей.