Он держал финальное «до» так долго, что губы его задрожали. Он держал эту ноту так громко, что Соня, задававший в это время трепку одной из своих проституток, опустил руки, раскрыл рот, да так и застыл на месте с дурацким видом и словно пронзенный болью. Он держал ее так нежно и ласково, что Сильвия, стоявшая в дверях, почувствовала, как этот звук тихим шепотом разносится по всем уголкам ее души, словно шелест ветра по закоулкам пещеры.

Когда Лик открыл глаза, то увидел Хансена Праха, стоящего перед ним с опущенной головой, как священник перед распятием. Прах медленно водил головой из стороны в сторону, а потом осторожно протянул руку к корнету Лика и провел ладонью по сверкающему металлу, как будто это прикосновение могло наделить его самого волшебной силой.

— Лик Холден! — воскликнул он. — Придет день, когда о тебе будут рассказывать легенды. Придет день, когда будут рассказывать легенды о том, как ты играл.

Лик рассмеялся. Рассмеялся, чтобы скрыть смущение.

— Никто не будет рассказывать легенды о негре-рабе в третьем поколении.

— Такой день настанет, — заверил его Прах; он тоже почувствовал смущение от того, с каким почтением и даже подобострастием он только что говорил, и тоже рассмеялся. Почувствовав, что из его глаз вот-вот брызнут слезы, он сконфуженно отвернулся и обвел быстрым взглядом зал, чтобы скрыть свою слабость от посторонних глаз.

— Посмотри на эту смуглую подружку, — указав головой на дверь, произнес он ради того, чтобы продолжить разговор. — Черт возьми! Да она словно из сказочного сна!

У Лика перехватило дыхание, его пальцы машинально пробежали по помпам корнета.

— Сильвия, — задыхаясь, произнес он.

Он соскочил с оркестрового помоста и в пять прыжков очутился рядом с Сильвией. Оказавшись возле нее, он увидел, как она взволнована и как изысканно одета (в белоснежном платье из тонкой хлопковой материи, в кружевных перчатках, с изящным ридикюлем), а поэтому замер в растерянности, не зная, как себя вести. Ему хотелось прижать ее к груди, взять ее на руки. Но она выглядела настолько белой, что самыми уместными были бы сейчас вежливое рукопожатие, сдержанный кивок и что-то типа «да, мэм». Лик стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу, и его отчаянная решимость сменилась неловкостью.

— Фортис, — тихо произнесла Сильвия.

Когда она увидела, что Лик бежит к ней, все внутри у нее сжалось, словно зерна кукурузы в початке. Прошло уже немало времени после того, как она вернулась в Култаун, но ей потребовалось целых два дня на то, чтобы набраться смелости и прийти сюда (Джонни Фредерик отмечал Рождество на плантации со своей семьей). Здесь, на своей территории, Лик выглядел намного внушительнее и старше, чем в ту ночь у отеля «Монморанси». А главное, он выглядел таким черным,что одна ее часть стремилась в его объятия, а другая хотела бежать от него прочь. Сильвия сразу же поняла, что не сможет сдвинуться с места, пока ее взгляд прикован к нему: к неловким движениям его длинных рук и ног, к его ритмично вздымающейся груди, к иссиня-черной полоске кожи над пупком, выглядывающей из-под задравшейся помятой рубашки. Неужели это тот самый мальчишка, который постоянно, как собака за мясником, ходил за ней вдоль Канал-стрит? Это ведь он слушал, как она пела блюзы, когда Кайен устраивала ей выволочки! Это ведь его она называла «моим слугой-негритенком»!

— Фортис, — снова промолвила Сильвия; на этот раз это прозвучало как стон, и она, не удержавшись, обвила руками шею Лика и приникла к нему, как маленькая девочка, нашедшая наконец своего белого отца. А когда Лик, прижимая ее к груди, прошептал ей на ухо «Сильвия», она почти лишилась чувств, вдыхая пронзительный мускусный запах его тела и ощущая на своей спине нежное прикосновение его сильных пальцев.

Они так и стояли минуту, а то и две, обнимая друг друга и слушая музыку, звучащую только для них двоих, пока Соня не решил, что хватит объятий.

— Кто-нибудь собирается представить гостье хозяина этого заведения? — спросил он.

Сильвия отпрянула от Лика и внимательно посмотрела на круглое, покрытое шрамами лицо этого негра с толстой сигарой в беззубом рту, одетого с иголочки, и ее блестящие карие глаза широко раскрылись от удивления.

— Исаия? — воскликнула она, и лицо Сони мгновенно озарила широкая улыбка.

— Исаия? Этого имени я не слышал уже невесть сколько времени; пожалуй, с тех пор, как занялся делами. Теперь все зовут меня Соня.

Тут заулыбалась и Сильвия.

— Так это прозвище до сих пор живо? Соня… Ну да, ты же мог спать где угодно, когда Толстуха Анни собиралась до тебя добраться!

— Библейское имя мне не больно-то помогло, — сказал Соня, пожимая плечами.

— Да, я кое-что о тебе слышала.

— А ты, стало быть с… — начал было Соня, но Лик, перехватив его взгляд, предостерегающе посмотрел на него, и слово «сестра» застряло в горле лихого сутенера.

— Сильвия, — закончила за него Сильвия.

— Сильвия, — согласно кивнул Соня. — Я помню, мы еще называли тебя царицей савской за твою «воздушность» и «грациозность».

— Никто с тех пор так меня не называл. Даже после того, как я стала работать в квартале Джонс.

— Да, я слышал о тебе, — сказал Соня, и его лицо скривилось в какой-то мерзкой усмешке. — Но не мог разыскать тебя в Култауне, как ни старался. Приходи и работай в заведении беззубого Сони, человека с идеей в голове! Это ж надо — сама царица савская говорит на том же языке, что и мы, бедные ниггеры!

— Соня! — закричал Лик, а Сильвия засмеялась, счастливо и неудержимо.

— Все в порядке, Фортис, — все еще смеясь, сказала она. — Я знаю, что такое комплименты.

Зал клуба между тем пустел, поскольку музыканты закончили играть. Прах Хансен, недоуменно поглядывая на Лика, начал разбирать тромбон, остальные немногочисленные музыканты последовали его примеру. Проститутки одна за другой прошмыгивали в дверь или уходили, ведя под руку кого-либо из пьяных посетителей. Игроки, склонившись над столами, подсчитывали свои проигрыши в очко и в три листика; пьянчуги высасывали последние капли из стаканов, наркоманы брели к выходу, переставляя ноги в ритме мелодии, только что сыгранной Ликом и застрявшей в их головах. Соня жестом поманил Лика и Сильвию к столику рядом с барной стойкой, со стуком поставил на него бутылку виски — обратите внимание, виски, а не какого-нибудь дерьма — и наполнил стаканы. Когда они сели, Соня поднял свой стакан.

— За воссоединение! — провозгласил он. — Ведь вы не виделись друг с другом с тех самых пор!

— Да нет, мы виделись несколько месяцев назад, — сказал Лик.

— Тогда за будущее! Ведь вы наверняка не намерены снова расставаться на такое долгое время!

Сильвия закурила сигарету длиной с барабанную палочку, хотя и вдвое тоньше.

— Я не могу дать никаких обещаний на будущее, — произнесла она, выдыхая вверх, в воздух, клубы серо-голубого дыма.

— Так что же, вы так и будете печальной парой? — не унимался Соня.

Он хотел засмеяться, но смех застрял у него в горле, и некоторое время они сидели молча, а затем заговорил Лик, заговорил так убедительно, словно давал клятву:

— Выпьем за нас! За нас здесь и сейчас. Ведь любой мало-мальски мыслящий негр скажет, что не знает своего прошлого, а потому не может ничего планировать на будущее.

— За нас! — произнес Соня, ловким, тренированным жестом отправил содержимое своего стакана в рот и, проглотив, поморщился.

— За нас! — прошептала Сильвия, чувствуя, как угольно-черные глаза Лика прожигают насквозь ее красивое белое платье.

Так эти трое и сидели, и говорили сразу обо всем: о музыке и танцах, о своих семьях и еще бог знает о чем; сидели и говорили до тех пор, пока из-за восточной линии горизонта не высунулись кончики пальцев Старой Ханны — это она, потягиваясь, разминала руки после долгого сна. Соня все вспоминал прежний Сторивилль с его непрекращающимся весельем, с его атмосферой пьяной бесшабашности (хотя в Тендерлойне, да и вообще в Новом Орлеане ему еще не довелось побывать). Сильвия говорила о том, как тоскует по семье и как часто вспоминает их жилище на Канал-стрит (хотя она ни разу не удосужилась навестить Кориссу и встретиться с ее мужем Бабблом). А Лик, сказать по правде, больше молчал, потому что не находил слов, которые выразили бы его чувства — сейчас это могли бы сделать только звуки музыки. Сейчас он просто не отрывал взгляда от своей белокожей сестры (с которой не состоял в кровном родстве) и старался запечатлеть в памяти все, вплоть до малейшей, черты ее божественной внешности. Ведь он знал, что бессмысленно надеяться на будущее.